Hard work beats talent, when talent doesn't work hard.
Автор: Nami-тян
Фэндом: Hetalia: Axis Powers
Основные персонажи: Пруссия, Франция, Бельгия, Россия, Америка, Дания, Швеция, Норвегия, Австрия, Венгрия
Рейтинг: PG-13
Жанры: Гет, Слэш (яой), Джен, AU, Психология, Повседневность, Ангст, Флафф
Размер: планируется Мини, написано 12 страниц, 6 частей
Статус: в процессе написания
Публикация на других ресурсах: С моего разрешения, с моим авторством.
Примечания автора: Всё началось с "Доли шутки", а затем уже превратилось в сборник.
Жанры и пейринги будут пополняться.
И, как водится, я всё ещё не знаю, стабильно ли будет писаться продолжение)
ficbook
Доля шутки (Пруссия|Франция, G)
Доля шутки (Пруссия|Франция, G)
Примечания: Посвящается N.Wind, ибо заказчик.
Спина безупречно прямая.
Светлые волосы аккуратно собраны и подвязаны атласной лентой.
Свет из большого окна – от потолка с причудливой лепниной до паркетного дубового пола – заливал всё вокруг, отражался в зеркальных поверхностях, танцевал бликами в ярко-голубых глазах с сузившимися зрачками. Казалось, что в этих глазах небо, но Гилберт этого не замечал.
Или не хотел замечать.
Он вообще был не в восторге ото всей этой затеи, хоть и сам её зачем-то придумал. Теперь вот сидел, по очереди нажимая указательным пальцем по белым и чёрным клавишам, и проклинал всё на свете – в первую очередь, изобретателя рояля – пока Франциск что-то там втолковывал ему касательно нот. «Какие к чертям ноты?!» - возмущался про себя Байльшмидт, но француз уже разошёлся не на шутку, поясняя всё воодушевлённей и вообдушевлённей, размахивая руками всё ближе к чужому лицу.
Пруссия, в свою очередь, всё бездумнее и бездумнее кивал головой. Не то чтобы Франция был плохим учителем, нет, даже наоборот, однако вот к хорошим ученикам Гилберт вряд ли мог бы себя отнести, тем более что обучали его не военному делу, а – надо же – игре на рояле. Конечно, научиться этому не так-то просто и не так-то быстро, понимал Пруссия, но когда он просил об услуге француза, то совсем не подозревал, что это занятие покажется ему настолько занудным и скучным. Впрочем, зная склонность своего друга к авантюрам, приключениям и прочим забавам, не требующим долгого сидения на пятой точке, Франциск мог бы и догадаться о вышеупомянутых качествах процесса обучения, однако Гил сам просил дать ему урок, так что Франция теперь просто выполнял просьбу (с огромным, надо сказать, удовольствием для себя же самого, ведь ему всегда нравилось поучать остальных, будь то даже его собственный друг).
Итак, Байльшмидт покорно продолжал внимать речам Бонфуа, который к тому времени перекинулся зачем-то на историю музыки и вещал о композиторах не менее вдохновлённо, чем о нотах и их звучании. Выражение его лица в этот момент было таким мечтательным, почти ангельским; он всё говорил и говорил, иногда наигрывая что-то, а Гилберт, между тем, перебарывал в себе желание заснуть, опустив голову вот прямо на эти самые клавиши. Ну, а что? Хоть какой-то аккомпанемент.
Хотя в итоге Пруссии, конечно, надоело. Он смотрел на Франциска, на того самого Франциска, с которым они часто напивались и попадали во всякие передряги; на Франциска, который мог быть ужасно злым, или тошнотворно лицемерным при случае, или поразительно хитрым, когда это требовалось, но сегодня он был только чрезвычайно одухотворённым.
И, откровенно говоря, Гилберта это раздражало.
- Мне кажется, - совершенно кощунственно прервал он француза, - или рояль жуёт какую-то часть твоего тела?
Франциск остановился на полуслове и недоумённо взглянул на друга, грешным делом подумав, что тот слегка перебрал уже с утра.
- Вот эту, - Пруссия ткнул указательным пальцем Бонфуа прямо в лоб. – Этот чёртов рояль бессовестно пожирает твой мозг! А мне, знаешь ли, не хочется иметь рядом одержимого, вроде Эдельштайна.
Не найдя, что ответить, Франция только потёр лоб (вообще-то Гил слегка не рассчитал силы), затем поглядел на музыкальный инструмент, перед которым они сидели, и перевёл, наконец, взгляд на Байльшмидта, который уже поспешил встать с места, мысленно также пообещав себе больше никогда не возвращаться к этому занятию.
- Действительно, - выдал Франциск, усмехнувшись, и развёл руками, - живые рояли!
И рассмеялся – от души, задорно, открыто, так что Гилберту показалось, будто он даже заметил некую искорку озорного мальчишеского веселья, проскользнувшую во взгляде чуть прищуренных глаз.
Как выяснилось, своеобразное предчувствие его не обмануло: француз встал, закрыл крышку злосчастного рояля, облокотившись на неё секунду спустя, подпёр рукой подбородок и произнёс заговорчески:
- А вот теперь я хочу знать, зачем же тебе, mon ami, так нужны были эти уроки, если я по твоему же лицу могу прочитать, насколько тебе наплевать на них. О, мой дорогой Гилберт, можешь не отвечать – я достаточно хорошо тебя знаю, - ответил он тотчас же сам себе, театрально взмахнул рукой и возвёл глаза к потолку. – Кого ты хотел покорить? Своенравную Элизабет? Или, может быть, самого Родериха?
- Или, может быть, тебя? – произнёс вдруг Гилберт, очевидно, передразнивая Бонфуа и, вместе с тем, сам не зная, шутит ли.
В любом случае, в шутку эти слова всё-таки превратились, когда Франциск засмеялся первым – Байльшмидт последовал его примеру, расхохотавшись почти искренне.
Ведь, в конце концов, в шутке – только доля правды, а над остальной долей можно и посмеяться.
Глупости (Франция/Бельгия, PG-13)
Глупости (Франция/Бельгия, PG-13)
Бельгия считает это верностью, Франция – глупостью.
Он просто не понимает, к чему это всё: дурацкие «вернусь», «обязан», «всегда», - к чему кольца и подписи, к чему эта долговременная привязанность к кому-либо? Ведь и само слово «привязанность» такое отвратительное, такое ограничивающее, как «привязать», а привязывают обычно собак. Сажают на цепь, - тяжёлую и звенящую, так что хозяин может узнать о любом шаге в сторону своего любимого животного, - веля исправно сторожить несметные богатства дома.
А что, если и нечего уже сторожить? Если растрачено всё, промотано в рутине дней?
Что тогда?
В таком случае Франциск просто покидает «дом».
Полностью доверяясь чувствам, он совершенно не может вынести их отсутствия; находиться рядом с тем, к кому уже ничего не испытываешь, для него – сущая пытка. Кто то может назвать это легкомысленностью, кто-то – обозвать сие поведение более вульгарными выражениями, но Бонфуа это едва ли волнует, он только следует велению собственных желаний, всегда оставаясь при этом свободным.
О его похождениях наслышан весь мир, так что Бельгии не составляет абсолютно никакого труда узнать о них. Впрочем, это ничего не меняет – она всё так же приветлива и всё так же дружелюбна с ним, как и с остальными, не вешает ярлыков и не требует высказываться сейчас же, выкладывая все свои карты на стол. Она предоставляет Франциску право поиграть подольше – или думать, что ему предоставили это право, - и француз действительно охотно ведётся на сие заманчивое предложение, просто потому что ещё ни одна девушка до этого момента не дарила ему свободу в таких огромных количествах.
Бонфуа захлёбывается этой самой свободой, упивается ею и наслаждается в полной мере, пока бельгийка наблюдает за ним, выжидая время, и время действительно приходит – время, когда Франции уже не хватает сил кутить. Он старается строить из себя всё того же ловеласа, ослепительно улыбаться и глядеть заигрывающе, но всё-таки постепенно устаёт, как неизбежно устаёт и обычный человек, проведший слишком много времени на шумной вечеринке в большой компании.
Пожалуй, думает Бельгия, вечеринка слегка затянулась, но результат, несомненно, стоит того.
Француз расслаблено выдыхает, когда её руки опускаются на его сильные плечи.
- Тяжёлый день? – спрашивает Эмма почти шёпотом, и ткань её юбки шуршит, сминаясь, когда она садится на кровать позади Бонфуа.
Он прикрывает глаза и запрокидывает голову.
- Довольно тяжёлый.
Пальцы де Вард просто волшебные; после небольшого массажа она придвигается ближе, обвивая его шею руками, и это даёт ей возможность касаться ладонями обнажённой груди и торса. Но нет, сегодня Эмма не будет соблазнять Франциска – сегодня Франциск устал и просто хочет заснуть в тёплых объятьях, а у Бельгии (какое совпадение) всегда горячие руки.
Это повторяется из раза в раз: Франция продолжает приходить, всё чаще и на всё более продолжительное время, и они занимаются любовью или говорят, или и то, и другое; или одно после другого – неважно. Де Вард кажется, что разговоры в их случае начинают цениться гораздо больше, потому что Бонфуа в кои-то веки не несёт романтической чепухи и не говорит о каких-то дурацких мелочах, а толкует о политике и по-настоящему неотложных делах. Он держит её руку так, как если бы она не была одной из них и как если бы она не была заинтересована в чём-либо.
Так, будто она - простой человек, в дом которого он приходит раз за разом и только по собственному желанию.
Бельгия гладит француза по волосам и думает, что это и есть неподдельная верность.
Бельгия в этом почти уверенна.
А Франция?
Три заповеди (Россия/Америка, G)
Три заповеди (Россия/Америка, G)
Когда появляется Америка, Россия только молча ухмыляется.
Когда появляется Россия, Америка становится в сто раз разговорчивее.
Это дурацкий характер и совершенно дурацкая привычка – болтать без умолку – но иногда этим можно здорово вывести Ивана из себя, и в такие моменты Альфред чрезвычайно доволен собой. Задирать нос по этому поводу он тоже любит, однако ещё больше Россия любит ему этот нос ломать.
Чтоб не задирал.
Иногда, правда, выходит немного по-другому: когда приходится строить из себя паинек ради того, чтобы казаться общественности добрыми друзьями, Брагинский вынужден сдерживать своё неустанное желание надавать Джонсу, что называется, по морде. Америку это обстоятельство, конечно, несказанно радует, однако когда Россия, вместо грубого насилия, пытается мило улыбаться, американца от этой улыбки сразу же бросает в дрожь, и вот тогда-то он уже и не знает, что лучше – психологическая атака или всё же расквашенный нос.
Впрочем, бывают и случаи, когда Иван совмещает первое со вторым, и Альфред от таких действий, вопреки всему, становится только наглее. Он хочет показать, что не боится и что может постоять за себя – ещё как может, знает русский, но всё равно каждый раз провоцирует чересчур энергичного Джонса на выброс лишней порции этой самой энергии – и из раза в раз, разбегаясь по углам, они оба не могут решить, кто же победил.
Джонс, конечно, намного моложе Брагинского, и это его в коей-то мере оправдывает, однако, сориентировавшись в этом мире столь быстро, он уже больше не имеет права уступать кому бы то ни было.
Россия будто мешается под ногами.
Америка вытирает рукавом кровь с собственных губ и только потом понимает, что Англия обязательно разглядит это пятно. Он скажет - не назидательно, как раньше, как ребёнку, а серьёзно и как союзнику – «Стоит вести себя сдержанней и осторожней. Никогда не действуй напрямую».
Никогда не действуй напрямую. Не делай сгоряча. Не говори лишнего.
Три заповеди, которые Артур повторяет Альфреду на протяжении стольких лет, три заповеди, которые Альфред постоянно нарушает, стоит только Ивану появиться в поле его зрения.
Он не знает, почему так происходит, но всё внутри бурлит и вздымается, и они сцепляются в перепалке, только уже не словесной, потому что чёртов русский чаще молчит, чем отвечает, и Джонса это раздражает, пожалуй, сильнее всего. Они катятся по полу, награждая друг друга ударами точно в цель, и боль кажется Америке единственным, чего может добиться Россия, пока тот не заваливается сверху, сцепляя пальцы вокруг его шеи.
- Англия многому тебя научил, - говорит Брагинский наконец. – Но вот держать язык за зубами…
- Тебя это просто бесит, - выплёвывает Джонс, хрипя, - бесит, а ты никак не можешь заткнуть мне рот!
Иван не отвечает ничего.
Он только склоняется ближе, смотрит в глаза Альфреда, широко распахнутые и горящие гневом, и давит пальцами чуть сильней. Америка дышит заметно тяжелее, пытаясь одновременно вдохнуть ртом как можно больше воздуха и хоть как-то спихнуть с себя тяжёлого русского, но ловит его взгляд, который почему-то скользит по его, Джонса, губам. И Джонс замирает.
«Ну не будет же Россия…»
Не будет.
В эту секунду Брагинский почему-то отпускает его, быстро и резко поднимаясь. Поправляет съехавший полу развязавшийся шарф, пока американец откашливается и приводит мысли в порядок, и уходит, даже не думая, что тот всё ещё может напасть на него сзади.
Не может.
Альфред усаживается на полу, облокачиваясь о стену, и задирает голову к потолку. В его голове пусто, и точно он знает только то, что ненавидит Ивана, а остальное ускользает от его разума и растворяется где-то среди воспоминаний, размышлений и таких правильных слов Артура.
Впрочем, прислушаться к последним у него всё равно никогда не получится.
Страдалец (Пруссия, Франция, G)
Страдалец (Пруссия, Франция, G)
Примечания: посвящается заказчику Полине-чан.
Солнце пекло нещадно.
Гилберт заметил это ещё тогда, когда они с Франциском только собирались выходить из арендуемого коттеджа: свет бил в раскрытые окна яркими слепящими лучами, а шторы совсем не колыхались, будто воздух вокруг застыл и превратился в некую субстанцию, неприятно липнувшую к телу; так что Байльшмидт успел заранее подготовиться к тому, что желающий чуть прохладиться Бонфуа непременно вытащит его из душного дома.
Он взял с собой солнцезащитные очки, хотя терпеть не мог их носить, не снял обуви и одежды – лёгкая футболка да льняные брюки так и остались на Гиле - в то время как француз уже вовсю готовился загорать и плавать, оставшись в одних только плавках. Благо, берег моря и, собственно, пляж с мягким золотым песком, лежаками и зонтами находился чуть ли не в двух шагах от места проживания наших приехавших на отдых студентов, так что путь, так сказать, лежал недалёкий.
Вообще-то Гилберт любил бывать на море – помимо того, что его шум успокаивающе действовал на нервную систему, вокруг могло оказаться достаточно много девушек в достаточно откровенных нарядах (точнее, без них), и это никак не могло не радовать глаз молодого парня. Впрочем, показываться этим самым девушкам во всей своей великолепной красе Байльшмидт, к сожалению, всё-таки не мог, ибо плаванье предполагало довольно долгое нахождение под солнечными лучами, что в случае Гила могло привести не к загару, а только лишь к сильнейшим ожогам на коже. Поэтому Гилберт, в общем-то, всё же не очень любил проводить днём время на пляже (плавать – разве что в крытом бассейне или в море вечерком, когда солнце уже зашло), зато вот один из его лучших друзей, Франциск… о, Франциск просто души в себе ни чаял и не мог допустить приезда с отдыха без ровного и красивого загара на собственном прямо таки аполлоновом теле.
Для достижения последнего эффекта Бонфуа были приняты самые необходимые меры, и он разлёгся прямо на горячем песке, оставив Гилберта сидеть рядом в тени одно из специально расставленных по берегу соломенных зонтиков.
- Ты эгоистичная скотина, Франц, - сказал, наконец, Байльшмидт, подытожив всё вышеизложенное.
- М?
- Мало того, что вы с той девушкой так и не дали мне заснуть…
- Извини, - перебил француз, никогда не упускающий возможности похвастать, - мы старались не быть такими шумными, но, как видишь, не вышло.
-…так ещё и потащил меня с утра на солнцепёк!
Бонфуа на это только картинно вздохнул и вытянулся, зевая.
- Мой дорогой друг, - начал он издалека, - понимаешь ли, всё, что я делаю, имеет под собой очень веские причины. Вот ты, - Франциск выдержал паузу, из чего его «дорогой друг» сделал про себя весьма неутешительные выводы: пламенная речь, кажется, обещала затянуться, - когда в последний раз веселился? Я ведь тебя знаю уже достаточно давно, и ты всегда был душой компании. А сейчас что? Всё сохнешь по своей ненаглядной Хедервари?
- Ни по кому я не сохну, - ощетинился Байльшмидт. Нет, конечно, высокая и фигуристая Хедервари была достаточно привлекательной, в том числе и для Гила, но назвать себя «сохнувшим» по ней он не позволил бы даже Бонфуа. – И в твоей помощи не нуждаюсь, если ты об этом. Да я тут любую подцепить могу! – и вовсе разошёлся немец. – Вот хотя бы…
Он чуть помедлил, оглядываясь в поисках подходящей партии, приставив ладонь ко лбу. Берег был почти что пуст – основная масса народу плескалась в солёной морской воде, не желая сидеть под палящим солнцем и проводить, тем самым, время совершенно бездарно. Впрочем, во всём были свои исключения и кое-кто из приезжих или живущих неподалёку молодых людей и семейных пар с детьми (а ещё, собственно, Франциск и Гилберт) нежились под тёплыми лучами или устроили пикник под зонтом, прихватив с собой парочку прохладительных напитков, небольшой арбуз или даже какой-нибудь лёгкий фруктовый салат.
Кто-то получал загар, попутно читая книгу, кто-то копался в играх на мобильном телефоне, а кто-то, накрыв лицо розовой шляпкой с широкими полями, просто-напросто спал.
Все эти люди, надо сказать, мало интересовали Байльшмидта.
Он всё ещё вглядывался в тех, кому можно было купаться – вот ведь счастливые люди! – и золотистые блики на гребнях созданных ими волн порой слепили глаза так, что приходилось отводить взгляд. Но ничто всё-таки не помешало нашему страдальцу (Бонфуа любил драматизировать, так что про себя окрестил Гила именно страдальцем от несчастной любви) разглядеть средь сине-бирюзовых всплесков и ярких вспышек ту самую, что привлекла его внимание. Стройная, прямо таки точёная фигурка, матовая кожа, уже чуть загорелая, длинные русые волосы… и, конечно, грудь. Пожалуй, последний решающий фактор полностью удовлетворял запросы немца и он, мысленно восхваляя раздельные купальники, довольно произнёс:
- Вот хотя бы и эту.
Дело шло к вечеру. Дневная жара наконец-таки шла на спад, хотя нагретая за день почва, песок, крыши небольших коттеджей, а также все остальные поверхности, доступные к нагреванию, теперь только отдавали полученное тепло. В воздухе стояла такая духота, что пришлось пооткрывать все окна и пить исключительно ледяную воду из холодильника.
Одним словом, летний отдых оказывался самым что ни на есть летним отдыхом.
Франциск возился с чем-то на кухне. Это, в общем-то, было понятно – Гилберта он оставил налаживать отношения с местными девушками, а больше в доме никого и не было, а значит, готовка полностью ложилась на плечи Бонфуа.
Впрочем, Байльшмидт вернулся даже раньше, чем планировали они оба, да ещё и в таком настроении, что готовить стало вдвойне веселей, особенно, когда француз уже колдовал с заправкой для салата, а его друг, вопросительно уставившись на блюдо, недовольно спросил: «А пожрать ничего нет, да?».
И Франциск бы обиделся (ещё бы, кулинарный шедевр не был оценён по достоинству!), если бы не знал наверняка: Гил не в духе, а уж не в духе он сейчас мог быть только по одной единственной причине.
- Ну и?
- Ну и, ну и,- пробурчал немец в ответ, передразнивая. – В который раз убеждаюсь, что все они ненормальные. Познакомился, блин, - он сел в небольшое плетёное кресло здесь же, на кухне, и потёр шею. – Думал, красивая девушка, все дела. А она, кажись, на досуге людей на фарш кромсает.
Услышав такие слова, Франциск даже было заинтересовался, отложив тарелку в сторону.
- Подожди, - недоумённо произнёс он. – В смысле – кромсает?
- На ножах просто повёрнута, - чуть ли не простонал Байльшмидт, выделяя последнее слово. – Полчаса втолковала мне, какими лучше резать, чтобы, видишь ли, лезвие не стачивалось, а потом пошло-поехало: коллекционные ножи, ножи для разделки, охотничьи ножи…
Бонфуа прыснул со смеху.
- Да ты, мой друг, прямо какой-то бессознательный мазохист. То одна со сковородой, то другая с ножами…
- А ты на солнце перегрелся, психоаналитик доморощенный, - огрызнулся Гилберт, который, ко всему прочему, не мог спокойно выносить любых упоминаний об Элизабет. Это его почему-то здорово раздражало.
Помимо того, на данный момент он был ужасно голоден, а чувство голода, как известно, ещё ни одному мужчине в мире не прибавляло терпимости.
Франциск, конечно же, знал об обоих обстоятельствах – и о пустом желудке и о нежных чувствах своего дорого друга к вышеуказанной особе – но если он пока что не придумал, что делать со вторым обстоятельством, то первое могло разрешиться в самое ближайшее время.
- Ладно уж, пойдём, страдалец, - привычно позвал Бонфуа Гила, похлопав того по плечу, - мясо на гриле ждёт тебя в саду.
И, надо сказать, это действительно решало одну из проблем.
Со второй Гилберту рано или поздно предстояло справиться самому.
Обречённые на провал (Дания, Норвегия, Швеция, G)Обречённые на провал (Дания, Швеция, Норвегия, G)
Примечания: Речь идёт о Кальмарской унии - личной унии Дании, Швеции и Норвегии под властью датских правящих лиц. Одной из причин распада стало соперничество Дании и Швеции за власть.
Норвегия в фике зовётся Кетилем, Дания - Хенриком.
Норвегию никто не спрашивает, что не удивительно, ведь когда ты зависим, тебя не спрашивают, даже если ты и выглядишь, словно неприступная ледяная крепость. Ледяная – её можно растопить, а можно и расколоть, и Кетиль, на самом деле, не знает, какой путь изберёт Дания.
Впрочем, Дания говорит, что всё зависит от самого Кетиля, и в голове последнего эти официальные фразочки из договора, так старательно заученные датчанином, звучат просто и лаконично, – «не брыкайся» - заставляя всерьёз задуматься, а так ли много в нём терпения, чтобы не брыкаться? Хотя, пожалуй, выбирать не приходится, и когда они собираются втроём за общим столом, надвигающаяся угроза мешает каждому высказать своё мнение – мешает Швеции и Норвегии просто встать и уйти – и рад этому, конечно, один только Хенрик.
«Хозяин положения. Так это, кажется, называется», - думает Бервальд, но стёкла его очков отражают свет от низко висящей над столом лампы, так что выражение глаз за ними едва ли можно разглядеть. Что ж, в показном гневе никогда не было ничего хорошего, да и швед привык всегда выжидать время, обдумывая ситуацию трезво и неспешно, прежде чем сделать ответный ход.
Дания в этом смысле куда более импульсивен, однако недостаток хладнокровия в его случае полностью компенсируется горой мышц; меж тем, швед силён не меньше.
Кетиль смотрит на них, сидящих по обе стороны от него и напротив друг друга, и почти явственно ощущает, как сужается пространство вокруг и как стены, обступившие их со всех сторон, сливаются с полом и потолком, и он уже больше не видит стыков. Что-то скрепит и гремит за дверью, словно из чьих-то рук падает связка тяжёлых ключей – Норвегии кажется, что их запирают, или уже заперли, кто-то там, за пределами этой кирпичной коробки, и в этот миг ему отчего-то становится жутко.
Хенрик ставит свою подпись первым.
Она достаточно размашистая и небрежная, норвежец рассматривает её дольше, чем должен был, прежде чем поставить ниже свою, и Дания интересуется (не без раздражения, конечно, но он старается сохранять спокойствие и казаться вежливым):
- Что-то не так?
Швеция осторожно поворачивает голову, - не слишком резко, чтобы не выдать собственного интереса – но Норвегия отвечает твёрдо:
- Всё в порядке.
Последней унию скрепляет аккуратная роспись Бервальда.
Он откладывает бумаги в сторону, встаёт и собирается уйти, не сказав и пары слов своей новоиспечённой «семье», да только Хенрик, перегнувшись через стол, хватает его за руку чуть ниже локтя – отменная реакция и поистине звериная хватка. Он фальшиво улыбается шведу, отпуская его, но тут же снова протягивает руку для рукопожатия в знак союза, и когда Швеция, коротко кивнув, пожимает его руку в ответ, Кетилю слышится хруст костей.
Он не знает, чьи именно это кости, возможно даже, их обоих, но зато он точно знает теперь, что никогда им не жить спокойно, потому что фальшивые союзы всегда обречены на провал.
Обычная история (Австрия/Венгрия, Пруссия, PG-13)Обычная история (Австрия/Венгрия, Пруссия, PG-13)
Венгрия чертовски хороша собой.
Австрия, впрочем, понимал это всегда, а уж когда она шла к нему в подвенечном платье, светлая, будто светящаяся, безукоризненная, и когда он откинул полупрозрачную фату с её лица и увидел ярко-зелёные блестящие глаза, то полностью осознал всю силу её завораживающей красоты. Она уже почти плакала, еле сдерживая слёзы, и только её тёплая улыбка и взгляд, с каким-то детским восторгом обращённый к нему, заставил Родериха унять внезапное волнение.
Плакать Венгрия могла только из-за него одного, и было совсем неправильно считать, что так и должно было быть, потому что теперь она принадлежала ему, но Австрия никак не мог отделаться от этой мысли.
Элизабет действительно стала примерной женой. Сменив штаны и рубахи на роскошные платья, - а её муж не скупился на подарки в первые месяцы после свадьбы, бесконечно веля портным шить всё новые и новые наряды для выхода в свет, - она стала похожа на великосветскую даму, научившись быть сдержанной и всегда приветливо улыбаться гостям; она научилась быть за мужем, и рядом с Эдельштайном это нисколечко не угнетало её. Он казался образцом утончённости и вкуса, к которому, думалось ей, конечно, никогда не приблизиться, но можно было постараться, и она делала всё, что было в её силах.
Ночами, когда Родерих прижимал Лиз к себе, целуя взмокший лоб и перебирая её спутавшиеся волосы, ей действительно казалось, что она больше никогда не станет прежней – воительницей со строптивым нравом – и что покой, который она обрела в этом доме – это всё, что ей на самом деле нужно. Австрия догадывался об этом и в тайне восхищался мудростью своей избранницы не меньше, чем она восхищалась его талантами.
Пока война сама не пришла в их дом*.
В тот день Венгрия сказала Эдельштайну твёрдо, без колебаний и без сомнений, тоном, не терпящим пререканий:
- Я пойду на фронт вместе с тобой.
- Я не позволю тебе сражаться, - всё же ответил ей австриец, застёгивая мундир, но его голос вдруг растерял всю свою силу, и его решения в один единственный миг перестали быть значащими, тщательно выстроенная система рухнула, словно карточный домик, под тяжёлым взглядом тех самых зелёных глаз, которые когда-то пленили его. Элизабет бы не послушала никого, никого, пусть даже и Австрию, и он, пожалуй, был прекрасно осведомлён с самого начала – она бы ринулась в самое пекло снова, при одной только возможности, с поражающим упорством и с поистине мужской храбростью.
Они вынуждены были встать на сторону Германии, и это было бы не так отвратительно, если бы Родерих не видел собственную жену, - такую красивую даже в военной форме, - снова сражающейся бок о бок с другом её детства и одновременно с его, Родериха, злейшим врагом. Байльшмидт был нахальным и пошлым, но сильным и мужественным, и Лиз, воюющая рядом с ним и перевязывающая его раны, казалось, вновь занимала своё давно покинутое место.
Хотя иногда Эдельштайну думалось, что всё это глупости и что данная дурацкая, абсолютно идиотская ситуация придумана его же собственным воображением, потому что Венгрия была чуть ли ни единственной женщиной в их строю, и кому, если не ей, перевязывать раны…
…Так или иначе, их брак развалился вскоре после этой войны.
Она уходила в никуда и ниоткуда, ни к кому и ни от кого, она уходила, чтобы стать собой, чтобы стать Элизабет Хедервари, всего лишь Элизабет Хедервари, но Австрия не желал ничего знать. В его мыслях вертелся один только образ – белобрысого и широкоплечего мужчины с пронзающим взглядом – и этот образ, подаривший ему когда-то венгерку, теперь отбирал её у него**.
И теперь она плакала, - не от счастья, как тогда, но вновь из-за Родериха, - и слёзы катились по её щекам, пока она горячо шептала ему «Прости меня, прости меня, прости…» и целовала прямо посреди улицы. Её поцелуи были горьковатыми на вкус, и австриец осторожно отстранился, чтобы дать Венгрии понять: слишком горько для него.
Слишком больно для его самолюбия.
Он проводил её до экипажа, так и не удостоив чести услышать и слова из собственных уст, и помог подняться.
Экипаж тронулся, и ровно в этот момент Эдельштайн развернулся и уверенно зашагал к воротам их когда-то совместного дома.
Ни разу не обернувшись, чтобы проводить взглядом женщину, действительно завладевшую его сердцем.
Примечания:
* - Первая Мировая.
** - Австро-Венгрия образовалась после австро-прусской войны 1866 года, проигранной Австрией, когда последней совсем не выгодно было налаживать связи с новоявленным Германским союзом во главе с Пруссией. Куда выгодней было бы наладить отношения с Венгрией.
Фэндом: Hetalia: Axis Powers
Основные персонажи: Пруссия, Франция, Бельгия, Россия, Америка, Дания, Швеция, Норвегия, Австрия, Венгрия
Рейтинг: PG-13
Жанры: Гет, Слэш (яой), Джен, AU, Психология, Повседневность, Ангст, Флафф
Размер: планируется Мини, написано 12 страниц, 6 частей
Статус: в процессе написания
Публикация на других ресурсах: С моего разрешения, с моим авторством.
Примечания автора: Всё началось с "Доли шутки", а затем уже превратилось в сборник.
Жанры и пейринги будут пополняться.
И, как водится, я всё ещё не знаю, стабильно ли будет писаться продолжение)
ficbook
Доля шутки (Пруссия|Франция, G)
Доля шутки (Пруссия|Франция, G)
Примечания: Посвящается N.Wind, ибо заказчик.
Спина безупречно прямая.
Светлые волосы аккуратно собраны и подвязаны атласной лентой.
Свет из большого окна – от потолка с причудливой лепниной до паркетного дубового пола – заливал всё вокруг, отражался в зеркальных поверхностях, танцевал бликами в ярко-голубых глазах с сузившимися зрачками. Казалось, что в этих глазах небо, но Гилберт этого не замечал.
Или не хотел замечать.
Он вообще был не в восторге ото всей этой затеи, хоть и сам её зачем-то придумал. Теперь вот сидел, по очереди нажимая указательным пальцем по белым и чёрным клавишам, и проклинал всё на свете – в первую очередь, изобретателя рояля – пока Франциск что-то там втолковывал ему касательно нот. «Какие к чертям ноты?!» - возмущался про себя Байльшмидт, но француз уже разошёлся не на шутку, поясняя всё воодушевлённей и вообдушевлённей, размахивая руками всё ближе к чужому лицу.
Пруссия, в свою очередь, всё бездумнее и бездумнее кивал головой. Не то чтобы Франция был плохим учителем, нет, даже наоборот, однако вот к хорошим ученикам Гилберт вряд ли мог бы себя отнести, тем более что обучали его не военному делу, а – надо же – игре на рояле. Конечно, научиться этому не так-то просто и не так-то быстро, понимал Пруссия, но когда он просил об услуге француза, то совсем не подозревал, что это занятие покажется ему настолько занудным и скучным. Впрочем, зная склонность своего друга к авантюрам, приключениям и прочим забавам, не требующим долгого сидения на пятой точке, Франциск мог бы и догадаться о вышеупомянутых качествах процесса обучения, однако Гил сам просил дать ему урок, так что Франция теперь просто выполнял просьбу (с огромным, надо сказать, удовольствием для себя же самого, ведь ему всегда нравилось поучать остальных, будь то даже его собственный друг).
Итак, Байльшмидт покорно продолжал внимать речам Бонфуа, который к тому времени перекинулся зачем-то на историю музыки и вещал о композиторах не менее вдохновлённо, чем о нотах и их звучании. Выражение его лица в этот момент было таким мечтательным, почти ангельским; он всё говорил и говорил, иногда наигрывая что-то, а Гилберт, между тем, перебарывал в себе желание заснуть, опустив голову вот прямо на эти самые клавиши. Ну, а что? Хоть какой-то аккомпанемент.
Хотя в итоге Пруссии, конечно, надоело. Он смотрел на Франциска, на того самого Франциска, с которым они часто напивались и попадали во всякие передряги; на Франциска, который мог быть ужасно злым, или тошнотворно лицемерным при случае, или поразительно хитрым, когда это требовалось, но сегодня он был только чрезвычайно одухотворённым.
И, откровенно говоря, Гилберта это раздражало.
- Мне кажется, - совершенно кощунственно прервал он француза, - или рояль жуёт какую-то часть твоего тела?
Франциск остановился на полуслове и недоумённо взглянул на друга, грешным делом подумав, что тот слегка перебрал уже с утра.
- Вот эту, - Пруссия ткнул указательным пальцем Бонфуа прямо в лоб. – Этот чёртов рояль бессовестно пожирает твой мозг! А мне, знаешь ли, не хочется иметь рядом одержимого, вроде Эдельштайна.
Не найдя, что ответить, Франция только потёр лоб (вообще-то Гил слегка не рассчитал силы), затем поглядел на музыкальный инструмент, перед которым они сидели, и перевёл, наконец, взгляд на Байльшмидта, который уже поспешил встать с места, мысленно также пообещав себе больше никогда не возвращаться к этому занятию.
- Действительно, - выдал Франциск, усмехнувшись, и развёл руками, - живые рояли!
И рассмеялся – от души, задорно, открыто, так что Гилберту показалось, будто он даже заметил некую искорку озорного мальчишеского веселья, проскользнувшую во взгляде чуть прищуренных глаз.
Как выяснилось, своеобразное предчувствие его не обмануло: француз встал, закрыл крышку злосчастного рояля, облокотившись на неё секунду спустя, подпёр рукой подбородок и произнёс заговорчески:
- А вот теперь я хочу знать, зачем же тебе, mon ami, так нужны были эти уроки, если я по твоему же лицу могу прочитать, насколько тебе наплевать на них. О, мой дорогой Гилберт, можешь не отвечать – я достаточно хорошо тебя знаю, - ответил он тотчас же сам себе, театрально взмахнул рукой и возвёл глаза к потолку. – Кого ты хотел покорить? Своенравную Элизабет? Или, может быть, самого Родериха?
- Или, может быть, тебя? – произнёс вдруг Гилберт, очевидно, передразнивая Бонфуа и, вместе с тем, сам не зная, шутит ли.
В любом случае, в шутку эти слова всё-таки превратились, когда Франциск засмеялся первым – Байльшмидт последовал его примеру, расхохотавшись почти искренне.
Ведь, в конце концов, в шутке – только доля правды, а над остальной долей можно и посмеяться.
Глупости (Франция/Бельгия, PG-13)
Глупости (Франция/Бельгия, PG-13)
Бельгия считает это верностью, Франция – глупостью.
Он просто не понимает, к чему это всё: дурацкие «вернусь», «обязан», «всегда», - к чему кольца и подписи, к чему эта долговременная привязанность к кому-либо? Ведь и само слово «привязанность» такое отвратительное, такое ограничивающее, как «привязать», а привязывают обычно собак. Сажают на цепь, - тяжёлую и звенящую, так что хозяин может узнать о любом шаге в сторону своего любимого животного, - веля исправно сторожить несметные богатства дома.
А что, если и нечего уже сторожить? Если растрачено всё, промотано в рутине дней?
Что тогда?
В таком случае Франциск просто покидает «дом».
Полностью доверяясь чувствам, он совершенно не может вынести их отсутствия; находиться рядом с тем, к кому уже ничего не испытываешь, для него – сущая пытка. Кто то может назвать это легкомысленностью, кто-то – обозвать сие поведение более вульгарными выражениями, но Бонфуа это едва ли волнует, он только следует велению собственных желаний, всегда оставаясь при этом свободным.
О его похождениях наслышан весь мир, так что Бельгии не составляет абсолютно никакого труда узнать о них. Впрочем, это ничего не меняет – она всё так же приветлива и всё так же дружелюбна с ним, как и с остальными, не вешает ярлыков и не требует высказываться сейчас же, выкладывая все свои карты на стол. Она предоставляет Франциску право поиграть подольше – или думать, что ему предоставили это право, - и француз действительно охотно ведётся на сие заманчивое предложение, просто потому что ещё ни одна девушка до этого момента не дарила ему свободу в таких огромных количествах.
Бонфуа захлёбывается этой самой свободой, упивается ею и наслаждается в полной мере, пока бельгийка наблюдает за ним, выжидая время, и время действительно приходит – время, когда Франции уже не хватает сил кутить. Он старается строить из себя всё того же ловеласа, ослепительно улыбаться и глядеть заигрывающе, но всё-таки постепенно устаёт, как неизбежно устаёт и обычный человек, проведший слишком много времени на шумной вечеринке в большой компании.
Пожалуй, думает Бельгия, вечеринка слегка затянулась, но результат, несомненно, стоит того.
Француз расслаблено выдыхает, когда её руки опускаются на его сильные плечи.
- Тяжёлый день? – спрашивает Эмма почти шёпотом, и ткань её юбки шуршит, сминаясь, когда она садится на кровать позади Бонфуа.
Он прикрывает глаза и запрокидывает голову.
- Довольно тяжёлый.
Пальцы де Вард просто волшебные; после небольшого массажа она придвигается ближе, обвивая его шею руками, и это даёт ей возможность касаться ладонями обнажённой груди и торса. Но нет, сегодня Эмма не будет соблазнять Франциска – сегодня Франциск устал и просто хочет заснуть в тёплых объятьях, а у Бельгии (какое совпадение) всегда горячие руки.
Это повторяется из раза в раз: Франция продолжает приходить, всё чаще и на всё более продолжительное время, и они занимаются любовью или говорят, или и то, и другое; или одно после другого – неважно. Де Вард кажется, что разговоры в их случае начинают цениться гораздо больше, потому что Бонфуа в кои-то веки не несёт романтической чепухи и не говорит о каких-то дурацких мелочах, а толкует о политике и по-настоящему неотложных делах. Он держит её руку так, как если бы она не была одной из них и как если бы она не была заинтересована в чём-либо.
Так, будто она - простой человек, в дом которого он приходит раз за разом и только по собственному желанию.
Бельгия гладит француза по волосам и думает, что это и есть неподдельная верность.
Бельгия в этом почти уверенна.
А Франция?
Три заповеди (Россия/Америка, G)
Три заповеди (Россия/Америка, G)
Когда появляется Америка, Россия только молча ухмыляется.
Когда появляется Россия, Америка становится в сто раз разговорчивее.
Это дурацкий характер и совершенно дурацкая привычка – болтать без умолку – но иногда этим можно здорово вывести Ивана из себя, и в такие моменты Альфред чрезвычайно доволен собой. Задирать нос по этому поводу он тоже любит, однако ещё больше Россия любит ему этот нос ломать.
Чтоб не задирал.
Иногда, правда, выходит немного по-другому: когда приходится строить из себя паинек ради того, чтобы казаться общественности добрыми друзьями, Брагинский вынужден сдерживать своё неустанное желание надавать Джонсу, что называется, по морде. Америку это обстоятельство, конечно, несказанно радует, однако когда Россия, вместо грубого насилия, пытается мило улыбаться, американца от этой улыбки сразу же бросает в дрожь, и вот тогда-то он уже и не знает, что лучше – психологическая атака или всё же расквашенный нос.
Впрочем, бывают и случаи, когда Иван совмещает первое со вторым, и Альфред от таких действий, вопреки всему, становится только наглее. Он хочет показать, что не боится и что может постоять за себя – ещё как может, знает русский, но всё равно каждый раз провоцирует чересчур энергичного Джонса на выброс лишней порции этой самой энергии – и из раза в раз, разбегаясь по углам, они оба не могут решить, кто же победил.
Джонс, конечно, намного моложе Брагинского, и это его в коей-то мере оправдывает, однако, сориентировавшись в этом мире столь быстро, он уже больше не имеет права уступать кому бы то ни было.
Россия будто мешается под ногами.
Америка вытирает рукавом кровь с собственных губ и только потом понимает, что Англия обязательно разглядит это пятно. Он скажет - не назидательно, как раньше, как ребёнку, а серьёзно и как союзнику – «Стоит вести себя сдержанней и осторожней. Никогда не действуй напрямую».
Никогда не действуй напрямую. Не делай сгоряча. Не говори лишнего.
Три заповеди, которые Артур повторяет Альфреду на протяжении стольких лет, три заповеди, которые Альфред постоянно нарушает, стоит только Ивану появиться в поле его зрения.
Он не знает, почему так происходит, но всё внутри бурлит и вздымается, и они сцепляются в перепалке, только уже не словесной, потому что чёртов русский чаще молчит, чем отвечает, и Джонса это раздражает, пожалуй, сильнее всего. Они катятся по полу, награждая друг друга ударами точно в цель, и боль кажется Америке единственным, чего может добиться Россия, пока тот не заваливается сверху, сцепляя пальцы вокруг его шеи.
- Англия многому тебя научил, - говорит Брагинский наконец. – Но вот держать язык за зубами…
- Тебя это просто бесит, - выплёвывает Джонс, хрипя, - бесит, а ты никак не можешь заткнуть мне рот!
Иван не отвечает ничего.
Он только склоняется ближе, смотрит в глаза Альфреда, широко распахнутые и горящие гневом, и давит пальцами чуть сильней. Америка дышит заметно тяжелее, пытаясь одновременно вдохнуть ртом как можно больше воздуха и хоть как-то спихнуть с себя тяжёлого русского, но ловит его взгляд, который почему-то скользит по его, Джонса, губам. И Джонс замирает.
«Ну не будет же Россия…»
Не будет.
В эту секунду Брагинский почему-то отпускает его, быстро и резко поднимаясь. Поправляет съехавший полу развязавшийся шарф, пока американец откашливается и приводит мысли в порядок, и уходит, даже не думая, что тот всё ещё может напасть на него сзади.
Не может.
Альфред усаживается на полу, облокачиваясь о стену, и задирает голову к потолку. В его голове пусто, и точно он знает только то, что ненавидит Ивана, а остальное ускользает от его разума и растворяется где-то среди воспоминаний, размышлений и таких правильных слов Артура.
Впрочем, прислушаться к последним у него всё равно никогда не получится.
Страдалец (Пруссия, Франция, G)
Страдалец (Пруссия, Франция, G)
Примечания: посвящается заказчику Полине-чан.
Солнце пекло нещадно.
Гилберт заметил это ещё тогда, когда они с Франциском только собирались выходить из арендуемого коттеджа: свет бил в раскрытые окна яркими слепящими лучами, а шторы совсем не колыхались, будто воздух вокруг застыл и превратился в некую субстанцию, неприятно липнувшую к телу; так что Байльшмидт успел заранее подготовиться к тому, что желающий чуть прохладиться Бонфуа непременно вытащит его из душного дома.
Он взял с собой солнцезащитные очки, хотя терпеть не мог их носить, не снял обуви и одежды – лёгкая футболка да льняные брюки так и остались на Гиле - в то время как француз уже вовсю готовился загорать и плавать, оставшись в одних только плавках. Благо, берег моря и, собственно, пляж с мягким золотым песком, лежаками и зонтами находился чуть ли не в двух шагах от места проживания наших приехавших на отдых студентов, так что путь, так сказать, лежал недалёкий.
Вообще-то Гилберт любил бывать на море – помимо того, что его шум успокаивающе действовал на нервную систему, вокруг могло оказаться достаточно много девушек в достаточно откровенных нарядах (точнее, без них), и это никак не могло не радовать глаз молодого парня. Впрочем, показываться этим самым девушкам во всей своей великолепной красе Байльшмидт, к сожалению, всё-таки не мог, ибо плаванье предполагало довольно долгое нахождение под солнечными лучами, что в случае Гила могло привести не к загару, а только лишь к сильнейшим ожогам на коже. Поэтому Гилберт, в общем-то, всё же не очень любил проводить днём время на пляже (плавать – разве что в крытом бассейне или в море вечерком, когда солнце уже зашло), зато вот один из его лучших друзей, Франциск… о, Франциск просто души в себе ни чаял и не мог допустить приезда с отдыха без ровного и красивого загара на собственном прямо таки аполлоновом теле.
Для достижения последнего эффекта Бонфуа были приняты самые необходимые меры, и он разлёгся прямо на горячем песке, оставив Гилберта сидеть рядом в тени одно из специально расставленных по берегу соломенных зонтиков.
- Ты эгоистичная скотина, Франц, - сказал, наконец, Байльшмидт, подытожив всё вышеизложенное.
- М?
- Мало того, что вы с той девушкой так и не дали мне заснуть…
- Извини, - перебил француз, никогда не упускающий возможности похвастать, - мы старались не быть такими шумными, но, как видишь, не вышло.
-…так ещё и потащил меня с утра на солнцепёк!
Бонфуа на это только картинно вздохнул и вытянулся, зевая.
- Мой дорогой друг, - начал он издалека, - понимаешь ли, всё, что я делаю, имеет под собой очень веские причины. Вот ты, - Франциск выдержал паузу, из чего его «дорогой друг» сделал про себя весьма неутешительные выводы: пламенная речь, кажется, обещала затянуться, - когда в последний раз веселился? Я ведь тебя знаю уже достаточно давно, и ты всегда был душой компании. А сейчас что? Всё сохнешь по своей ненаглядной Хедервари?
- Ни по кому я не сохну, - ощетинился Байльшмидт. Нет, конечно, высокая и фигуристая Хедервари была достаточно привлекательной, в том числе и для Гила, но назвать себя «сохнувшим» по ней он не позволил бы даже Бонфуа. – И в твоей помощи не нуждаюсь, если ты об этом. Да я тут любую подцепить могу! – и вовсе разошёлся немец. – Вот хотя бы…
Он чуть помедлил, оглядываясь в поисках подходящей партии, приставив ладонь ко лбу. Берег был почти что пуст – основная масса народу плескалась в солёной морской воде, не желая сидеть под палящим солнцем и проводить, тем самым, время совершенно бездарно. Впрочем, во всём были свои исключения и кое-кто из приезжих или живущих неподалёку молодых людей и семейных пар с детьми (а ещё, собственно, Франциск и Гилберт) нежились под тёплыми лучами или устроили пикник под зонтом, прихватив с собой парочку прохладительных напитков, небольшой арбуз или даже какой-нибудь лёгкий фруктовый салат.
Кто-то получал загар, попутно читая книгу, кто-то копался в играх на мобильном телефоне, а кто-то, накрыв лицо розовой шляпкой с широкими полями, просто-напросто спал.
Все эти люди, надо сказать, мало интересовали Байльшмидта.
Он всё ещё вглядывался в тех, кому можно было купаться – вот ведь счастливые люди! – и золотистые блики на гребнях созданных ими волн порой слепили глаза так, что приходилось отводить взгляд. Но ничто всё-таки не помешало нашему страдальцу (Бонфуа любил драматизировать, так что про себя окрестил Гила именно страдальцем от несчастной любви) разглядеть средь сине-бирюзовых всплесков и ярких вспышек ту самую, что привлекла его внимание. Стройная, прямо таки точёная фигурка, матовая кожа, уже чуть загорелая, длинные русые волосы… и, конечно, грудь. Пожалуй, последний решающий фактор полностью удовлетворял запросы немца и он, мысленно восхваляя раздельные купальники, довольно произнёс:
- Вот хотя бы и эту.
***
Дело шло к вечеру. Дневная жара наконец-таки шла на спад, хотя нагретая за день почва, песок, крыши небольших коттеджей, а также все остальные поверхности, доступные к нагреванию, теперь только отдавали полученное тепло. В воздухе стояла такая духота, что пришлось пооткрывать все окна и пить исключительно ледяную воду из холодильника.
Одним словом, летний отдых оказывался самым что ни на есть летним отдыхом.
Франциск возился с чем-то на кухне. Это, в общем-то, было понятно – Гилберта он оставил налаживать отношения с местными девушками, а больше в доме никого и не было, а значит, готовка полностью ложилась на плечи Бонфуа.
Впрочем, Байльшмидт вернулся даже раньше, чем планировали они оба, да ещё и в таком настроении, что готовить стало вдвойне веселей, особенно, когда француз уже колдовал с заправкой для салата, а его друг, вопросительно уставившись на блюдо, недовольно спросил: «А пожрать ничего нет, да?».
И Франциск бы обиделся (ещё бы, кулинарный шедевр не был оценён по достоинству!), если бы не знал наверняка: Гил не в духе, а уж не в духе он сейчас мог быть только по одной единственной причине.
- Ну и?
- Ну и, ну и,- пробурчал немец в ответ, передразнивая. – В который раз убеждаюсь, что все они ненормальные. Познакомился, блин, - он сел в небольшое плетёное кресло здесь же, на кухне, и потёр шею. – Думал, красивая девушка, все дела. А она, кажись, на досуге людей на фарш кромсает.
Услышав такие слова, Франциск даже было заинтересовался, отложив тарелку в сторону.
- Подожди, - недоумённо произнёс он. – В смысле – кромсает?
- На ножах просто повёрнута, - чуть ли не простонал Байльшмидт, выделяя последнее слово. – Полчаса втолковала мне, какими лучше резать, чтобы, видишь ли, лезвие не стачивалось, а потом пошло-поехало: коллекционные ножи, ножи для разделки, охотничьи ножи…
Бонфуа прыснул со смеху.
- Да ты, мой друг, прямо какой-то бессознательный мазохист. То одна со сковородой, то другая с ножами…
- А ты на солнце перегрелся, психоаналитик доморощенный, - огрызнулся Гилберт, который, ко всему прочему, не мог спокойно выносить любых упоминаний об Элизабет. Это его почему-то здорово раздражало.
Помимо того, на данный момент он был ужасно голоден, а чувство голода, как известно, ещё ни одному мужчине в мире не прибавляло терпимости.
Франциск, конечно же, знал об обоих обстоятельствах – и о пустом желудке и о нежных чувствах своего дорого друга к вышеуказанной особе – но если он пока что не придумал, что делать со вторым обстоятельством, то первое могло разрешиться в самое ближайшее время.
- Ладно уж, пойдём, страдалец, - привычно позвал Бонфуа Гила, похлопав того по плечу, - мясо на гриле ждёт тебя в саду.
И, надо сказать, это действительно решало одну из проблем.
Со второй Гилберту рано или поздно предстояло справиться самому.
Обречённые на провал (Дания, Норвегия, Швеция, G)Обречённые на провал (Дания, Швеция, Норвегия, G)
Примечания: Речь идёт о Кальмарской унии - личной унии Дании, Швеции и Норвегии под властью датских правящих лиц. Одной из причин распада стало соперничество Дании и Швеции за власть.
Норвегия в фике зовётся Кетилем, Дания - Хенриком.
Норвегию никто не спрашивает, что не удивительно, ведь когда ты зависим, тебя не спрашивают, даже если ты и выглядишь, словно неприступная ледяная крепость. Ледяная – её можно растопить, а можно и расколоть, и Кетиль, на самом деле, не знает, какой путь изберёт Дания.
Впрочем, Дания говорит, что всё зависит от самого Кетиля, и в голове последнего эти официальные фразочки из договора, так старательно заученные датчанином, звучат просто и лаконично, – «не брыкайся» - заставляя всерьёз задуматься, а так ли много в нём терпения, чтобы не брыкаться? Хотя, пожалуй, выбирать не приходится, и когда они собираются втроём за общим столом, надвигающаяся угроза мешает каждому высказать своё мнение – мешает Швеции и Норвегии просто встать и уйти – и рад этому, конечно, один только Хенрик.
«Хозяин положения. Так это, кажется, называется», - думает Бервальд, но стёкла его очков отражают свет от низко висящей над столом лампы, так что выражение глаз за ними едва ли можно разглядеть. Что ж, в показном гневе никогда не было ничего хорошего, да и швед привык всегда выжидать время, обдумывая ситуацию трезво и неспешно, прежде чем сделать ответный ход.
Дания в этом смысле куда более импульсивен, однако недостаток хладнокровия в его случае полностью компенсируется горой мышц; меж тем, швед силён не меньше.
Кетиль смотрит на них, сидящих по обе стороны от него и напротив друг друга, и почти явственно ощущает, как сужается пространство вокруг и как стены, обступившие их со всех сторон, сливаются с полом и потолком, и он уже больше не видит стыков. Что-то скрепит и гремит за дверью, словно из чьих-то рук падает связка тяжёлых ключей – Норвегии кажется, что их запирают, или уже заперли, кто-то там, за пределами этой кирпичной коробки, и в этот миг ему отчего-то становится жутко.
Хенрик ставит свою подпись первым.
Она достаточно размашистая и небрежная, норвежец рассматривает её дольше, чем должен был, прежде чем поставить ниже свою, и Дания интересуется (не без раздражения, конечно, но он старается сохранять спокойствие и казаться вежливым):
- Что-то не так?
Швеция осторожно поворачивает голову, - не слишком резко, чтобы не выдать собственного интереса – но Норвегия отвечает твёрдо:
- Всё в порядке.
Последней унию скрепляет аккуратная роспись Бервальда.
Он откладывает бумаги в сторону, встаёт и собирается уйти, не сказав и пары слов своей новоиспечённой «семье», да только Хенрик, перегнувшись через стол, хватает его за руку чуть ниже локтя – отменная реакция и поистине звериная хватка. Он фальшиво улыбается шведу, отпуская его, но тут же снова протягивает руку для рукопожатия в знак союза, и когда Швеция, коротко кивнув, пожимает его руку в ответ, Кетилю слышится хруст костей.
Он не знает, чьи именно это кости, возможно даже, их обоих, но зато он точно знает теперь, что никогда им не жить спокойно, потому что фальшивые союзы всегда обречены на провал.
Обычная история (Австрия/Венгрия, Пруссия, PG-13)Обычная история (Австрия/Венгрия, Пруссия, PG-13)
Венгрия чертовски хороша собой.
Австрия, впрочем, понимал это всегда, а уж когда она шла к нему в подвенечном платье, светлая, будто светящаяся, безукоризненная, и когда он откинул полупрозрачную фату с её лица и увидел ярко-зелёные блестящие глаза, то полностью осознал всю силу её завораживающей красоты. Она уже почти плакала, еле сдерживая слёзы, и только её тёплая улыбка и взгляд, с каким-то детским восторгом обращённый к нему, заставил Родериха унять внезапное волнение.
Плакать Венгрия могла только из-за него одного, и было совсем неправильно считать, что так и должно было быть, потому что теперь она принадлежала ему, но Австрия никак не мог отделаться от этой мысли.
Элизабет действительно стала примерной женой. Сменив штаны и рубахи на роскошные платья, - а её муж не скупился на подарки в первые месяцы после свадьбы, бесконечно веля портным шить всё новые и новые наряды для выхода в свет, - она стала похожа на великосветскую даму, научившись быть сдержанной и всегда приветливо улыбаться гостям; она научилась быть за мужем, и рядом с Эдельштайном это нисколечко не угнетало её. Он казался образцом утончённости и вкуса, к которому, думалось ей, конечно, никогда не приблизиться, но можно было постараться, и она делала всё, что было в её силах.
Ночами, когда Родерих прижимал Лиз к себе, целуя взмокший лоб и перебирая её спутавшиеся волосы, ей действительно казалось, что она больше никогда не станет прежней – воительницей со строптивым нравом – и что покой, который она обрела в этом доме – это всё, что ей на самом деле нужно. Австрия догадывался об этом и в тайне восхищался мудростью своей избранницы не меньше, чем она восхищалась его талантами.
Пока война сама не пришла в их дом*.
В тот день Венгрия сказала Эдельштайну твёрдо, без колебаний и без сомнений, тоном, не терпящим пререканий:
- Я пойду на фронт вместе с тобой.
- Я не позволю тебе сражаться, - всё же ответил ей австриец, застёгивая мундир, но его голос вдруг растерял всю свою силу, и его решения в один единственный миг перестали быть значащими, тщательно выстроенная система рухнула, словно карточный домик, под тяжёлым взглядом тех самых зелёных глаз, которые когда-то пленили его. Элизабет бы не послушала никого, никого, пусть даже и Австрию, и он, пожалуй, был прекрасно осведомлён с самого начала – она бы ринулась в самое пекло снова, при одной только возможности, с поражающим упорством и с поистине мужской храбростью.
Они вынуждены были встать на сторону Германии, и это было бы не так отвратительно, если бы Родерих не видел собственную жену, - такую красивую даже в военной форме, - снова сражающейся бок о бок с другом её детства и одновременно с его, Родериха, злейшим врагом. Байльшмидт был нахальным и пошлым, но сильным и мужественным, и Лиз, воюющая рядом с ним и перевязывающая его раны, казалось, вновь занимала своё давно покинутое место.
Хотя иногда Эдельштайну думалось, что всё это глупости и что данная дурацкая, абсолютно идиотская ситуация придумана его же собственным воображением, потому что Венгрия была чуть ли ни единственной женщиной в их строю, и кому, если не ей, перевязывать раны…
…Так или иначе, их брак развалился вскоре после этой войны.
Она уходила в никуда и ниоткуда, ни к кому и ни от кого, она уходила, чтобы стать собой, чтобы стать Элизабет Хедервари, всего лишь Элизабет Хедервари, но Австрия не желал ничего знать. В его мыслях вертелся один только образ – белобрысого и широкоплечего мужчины с пронзающим взглядом – и этот образ, подаривший ему когда-то венгерку, теперь отбирал её у него**.
И теперь она плакала, - не от счастья, как тогда, но вновь из-за Родериха, - и слёзы катились по её щекам, пока она горячо шептала ему «Прости меня, прости меня, прости…» и целовала прямо посреди улицы. Её поцелуи были горьковатыми на вкус, и австриец осторожно отстранился, чтобы дать Венгрии понять: слишком горько для него.
Слишком больно для его самолюбия.
Он проводил её до экипажа, так и не удостоив чести услышать и слова из собственных уст, и помог подняться.
Экипаж тронулся, и ровно в этот момент Эдельштайн развернулся и уверенно зашагал к воротам их когда-то совместного дома.
Ни разу не обернувшись, чтобы проводить взглядом женщину, действительно завладевшую его сердцем.
Примечания:
* - Первая Мировая.
** - Австро-Венгрия образовалась после австро-прусской войны 1866 года, проигранной Австрией, когда последней совсем не выгодно было налаживать связи с новоявленным Германским союзом во главе с Пруссией. Куда выгодней было бы наладить отношения с Венгрией.
-
-
23.08.2014 в 14:51- Гилберт... Гилберт! ГИЛБЕРТ!.. Лучи любви тебе за Гилберта. Серьёзно. Я его почему-то очень люблю в АУ, именно как студента. Наверное, потому, что он очень живой персонаж
а я таких просто обожаю (касательно людей). Вот и тут он у тебя просто прекрасен) Я как-то даже не задумывалась, что если он альбинос, то с нахождением на солнце у него будут проблемы. А летом это ж ещё и проблемы с девушками означает х) Ну ничего, можно ему дать совет летом строить из себя этакого Эдварда Каллена, и девушки сразу к нему потянутся. И наверняка это будут не садистки, а мазохистки, ибо они будут видеть в нём вампира;- девушка с ножами - это, следует полагать, Наташа? Если так, то это просто вин
- Франц, конечно же, свинтус. Девушек он водит и шумит, понимаете ли
- название доставило отдельно
В общем, спасибо тебе большое, приятно получить такой подарок. Я его утащу себе, выцепив из этого общего сборника, ладно?)
-
-
23.08.2014 в 15:05и я люблю АвстриюОу, миссия выполнима - тебе понравился мой Гилберт! Я очень рада, правда
- девушка с ножами - это, следует полагать, Наташа?
Она) Я тоже видела пару фиков с ПруБелом и мне понравилось. И тут я подумала, а почему бы и нет?) Внешне она вполне могла понравиться Гилу, ну а там... может, как-то отучить от ножичков :D
Франц, конечно же, свинтус. Девушек он водит и шумит, понимаете ли
Он, бедный, вообще не виноват, что девушки так шумят
Но акцент был сделан вообще на Гилберта, и это тоже приятно;
А мне приятно, что заказчику приятно х) Вообще я решила, что слишком много у меня акцентов вечно на Франце))
название доставило отдельно
Оно случайно придумалось, честное слово, в процессе написания х)
В общем, спасибо тебе большое, приятно получить такой подарок. Я его утащу себе, выцепив из этого общего сборника, ладно?)
И тебе спасибо, рада была поднять настроение) Утаскивай, конечно)