"Paroles, paroles, paroles..."

[Nami.]

Автор: Nami-тян
Фэндом: Hetalia: Axis Powers
Основные персонажи: Франция, Англия
Пэйринг или персонажи: Франция/\Англия
Рейтинг: R
Жанры: Слэш (яой), Ангст, Драма
Размер: Мини
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Примечания автора: Я ещё никогда не писала фанфик так долго. Творческий кризис, ты ли это?..
Хотя, мне казалось, что после столь долгого перерыва как раз таки не должно быть никакого творческого кризиса. Однако он есть ._.

По существу хотелось бы сказать, что всё опять плохо х)
Тщательно подбирайте слова и думайте, прежде чем говорить, иначе получится вот такая вот неразбериха.

ficbook


Иногда Артур жалеет о том, что делает или говорит, впрочем, остальным об этом знать не обязательно.

Он помнит, как это было в первый раз. Когда они напились, как два идиота, на чьём-то рок-выступлении в каком-то английском баре, и это было настолько необычно (для Франциска, по крайней мере) и странно, что каждый из них почти не был удивлён исходом. Кроме того, чисто эксперимента ради, не совсем уже трезвый Керкленд успел подсыпать в стакан своему соседу немного из своих личных наркотических запасов, так что в ту ночь именно он отчасти был в ответе за то, что произошло между ними.
…И именно он этого хотел, не так ли?

Артур помнит, как это было в первый раз, но едва ли в этих воспоминаниях сохранились какие-либо отчётливые, резко очерчиваемые образы – он помнит только самое начало вечера, когда они только поздоровались и чуть ли не сразу обменялись привычными колкостями (Керкленд даже, кажется, подшутил на тему пребывания аристократа-Бонфуа в таком неподобающем для себя месте), потом выпили вместе, даже действительно вслушиваясь в одну из исполняемых песен, а потом выпили ещё и, кажется, ещё… А затем, ох, затем всё завертелось слишком быстро.
Из остального Англия помнит только ощущения. Ненавязчивый поцелуй Франциска, – «ты ведь не против, правда?» – то, как он тянет его за руку и его пальцы на артуровом запястье, очевидно, сжимаются слишком сильно; Артур и сам не прочь вытворить что-то подобное, а потому он буквально цепляется за рукав чужой рубашки или пиджака, - или господи, не важно, что там, – и не желает отпускать от себя дальше, чем на несколько сантиметров. Это вынуждает Бонфуа целовать снова и снова, и каждый последующий его поцелуй становится всё грубее и развязнее, и Англия, в конце концов, больше не может терпеть.

В тот раз им даже не приходится ничего друг другу объяснять.
- Мы были пьяны, - говорит Франциск на следующий день, но он, скорее всего, не помнит или даже не догадывается, что был опьянён не только алкоголем, и англичанин об этом знает.
Он знает, что всё прошедшее – только иллюзия, умелый фокус, секрет которого ещё не раскрыт.

Проходит ещё несколько месяцев или, может быть, даже лет, прежде чем эти двое снова оказываются в одной постели, и на этот раз избежать вопросов всё же никак не удаётся, ибо им обоим достаточно хорошо известно: единственным, что подтолкнуло их друг к другу, были они сами.

Артур просыпается под тихий шорох и осторожные шаги – хм, очевидно, Франция хочет уйти по-английски? Какой каламбур! – и именно поэтому Керкленд поворачивается, давая тому понять, что его хитрый план провалился.
Бонфуа к тому времени уже надевает рубашку, а Артур, вопреки всему, глядит на него без тени эмоций на лице.
- Доброе утро, - наконец, звучит несколько хриплый голос, и Франциск, чёрт возьми, улыбается так, будто бы ничего не происходит.
Англия медлит с ответом, размышляя, такое ли доброе это утро, потому что чужая абсолютно беззлобная и тёплая улыбка в его глазах почему-то вмиг становится недоброй ухмылкой. Зерно недоверия, когда-то занесённое в его подсознание, очевидно, к тому времени уже проросло и пустило свои корни непозволительно глубоко, пока все эти годы летели мимо них с Бонфуа – годы войн, годы предательств, годы подлых ловушек и жестокой борьбы.

Артур собирает все эти кусочки в своём мозгу, словно паззл, соединяет их воедино в прочное полотно истории, их истории, и на самых стыках его воспоминания плавятся, а границы между ними постепенно становятся всё менее различимыми. Войны перетекают одна в другую, мирные договоры, всё-таки не способные удержать от ненужных поступков и слов, так же сменяют друг друга с завидной частотой. Столетия, эпохи – всё это крутится вокруг, витает в воздухе, присутствует рядом с ними постоянно, напоминая и раздражая ещё сильней.
Но иногда французу, как и англичанину, всё же приятно вспоминать о прожитом времени. Вспоминать те самые спокойные деньки, когда их ничего не угнетает и не давит на решения, как будто весь груз ответственности за те самые эпохи и года вдруг спадает с их плеч вместе с ненужной одеждой. Хотя, пожалуй, как бы это ни было легко – забыть обо всём ради обоюдного удовольствия (а именно такую причину придумал себе Артур для собственного успокоения), однако чувство тревоги, всегда следующее за расслабленностью и эйфорией, неизменно снова обрушивает мир на головы забывшихся.

В такие моменты Англии вновь хочется обороняться.

- Надеюсь, ты понимаешь, что это ничего не значит, - говорит он однажды, заправляя уже застёгнутую рубашку обратно в чёрные брюки и надевая поданный Франциском пиджак.
Тот сразу же направляется к зеркалу, чтобы привести в надлежащий вид порядком растрёпанные волосы – уж очень Артур любит зарываться в них пальцами, путать и тянуть.
- Конечно, - соглашается Бонфуа некоторое время спустя, наигранно-безучастно и словно специально повторяя, - конечно, ничего не значит.
И Керкленд вдруг почему-то ловит себя на том, что это не совсем тот ответ, который он ожидал услышать, однако на то, чтобы думать об этом сейчас, а тем более обсуждать (хотя он всё равно не стал бы), не оставалось никакого времени, ибо в противном случае заседание грозило начаться без них.

Не то чтобы что-то меняется в их странных недо-отношениях в этот самый обычный день: всё происходит слишком быстро, сумбурно, на бешенных и непонятно откуда взявшихся эмоциях, но пока они молчат об этом – пока молчит Артур – Франциск молчит тоже. Даже несмотря на то, что он по-прежнему кажется Керкленду ужасно легкомысленным и неспособным ни на что, кроме привычных приторных ухаживаний и ласк, беззаботное «ничего не значит» из его уст всё-таки выбивает из колеи.
В любом случае, Франция только покорно склоняет голову и соглашается со своим извечным соперником, и это, пожалуй, первый раз, когда Артур действительно желает неподчинения. Он хочет услышать альтернативный вариант, спросить «Неужели у тебя не найдётся другого ответа?», впрочем, шанс уже упущен секундой ранее и полученный тогда же ответ более чем ясно поясняет их двусторонние отношения.

Иногда Англия действительно жалеет о том, что говорит, но не признаётся в этом даже самому себе.

Он только следит за тем, как всё остаётся на своих местах, статичным и неизменным, и Бонфуа всё так же говорлив и дружелюбен, всё так же источает очарование и молодость, всё так же флиртует со всеми подряд. Артур не хочет быть кем-то из этой толпы, «одним из», но Франциск, кажется, специально каждый раз записывает его инициалы в начало собственного вымышленного списка, невзирая на всяческие попытки Керкленда стереть своё имя снова и снова.
В итоге они опять ругаются – громко или безмолвно, при всех или наедине, - и эти их словесные войны только подливают масла в огонь.
«Как ты не поймёшь?..» - думает Бонфуа, но Англия, к сожалению или к счастью, ещё не научился читать чьи бы то ни было мысли. Вместо этого он занимается своим, пожалуй, самым любимым делом – анализирует всё, что предпринимает его ближайший сосед, и делает на основе своих наблюдений весьма субъективные выводы, которые путают его ещё больше и злят, злят по-настоящему, так что ситуация становится всё более напряжённой день ото дня.

Артур не решается задать свой вопрос напрямую, особенно в рамках собственного безразличного отношения, однако когда Франция под ним запрокидывает голову и выгибается с тяжёлым, хриплым стоном и Керкленд не может думать ни о чём, кроме ошеломляюще восхитительного Франциска, вот тогда-то его истинные эмоции и вырываются наружу вместе с едкой, разъедающей изнутри ревностью.
Чуть замедляясь, он наклоняется, чтобы поцеловать в уголок губ, колющую щетиной щёку, влажный изгиб шеи, и как-то даже непроизвольно, почти неслышно произносит:
- Интересно, с кем ещё ты спишь?
Неудивительно, что его слова не задерживаются надолго в его же собственной голове, всё перемешивается, путается, заставляя задыхаться, и когда Франциск переспрашивает Артура, тот только нетерпеливо целует его, даже не пытаясь унять волну неконтролируемой дрожи во всём теле.
Потом они просто лежат и смотрят друг на друга: Бонфуа всё так же легко улыбается, и Англию чуть ли не тошнит от этой, как ему кажется, притворной улыбки, но когда его притягивают к себе, он всё же придвигается ближе, почти вплотную к чужому жаркому телу. Франция кое-как натягивает одеяло на них обоих – под ним удобнее беззастенчиво касаться, обнимать, переплетать ноги и соприкасаться руками, потому что Керкленд почему-то делает вид, будто не замечает всего этого, а Франциску такое только на руку.
Так что, засыпая, он в очередной раз думает, как же всё-таки идеально они подогнаны друг под друга.

Артур не знает, по какой причине всё начинает меняться именно с того самого дня. Да, ему к тому времени успевают порядком наскучить и надоесть прежние однообразные отношения (а, может, дело не только в этом, точнее, совсем не в этом), но малейшие изменения, внесённые Францией в эти самые отношения, теперь, как ни странно, начинают беспокоить сильнее. Сначала Англия не находит никаких видимых изменений в поведении Бонфуа, зато он чувствует их слишком остро: некую холодность, отстранённость, нежелание говорить и даже спорить. Франция всё чаще отмахивается, молчит, будто экономя слова, что на него совсем не похоже; Франция сторонится Артура (по крайней мере, так заключает последний), уходит от разговоров и пресекает любую связь между ними.
В конце концов, всё сводится к достаточно длительному времени пребывания раздельно друг от друга, и хотя Керкленд не допускает ни малейшей мысли о том, что они хоть когда-то были вместе, это обстоятельство всё же порядком расшатывает его самообладание. Он будто вновь вооружается, залатывая дыры на собственных металлических доспехах, когда слова в его голове выстраиваются в неизменное «так и должно было быть», и эти слова окончательно подтверждают все самые гадостные догадки относительно Франциска.

Слова, которыми Артур орудует, словно остро заточенными кинжалами, порой десятками лезвий пронзают его самого, оставаясь невысказанными.

А потому, когда Бонфуа совершенно неожиданно появляется на горизонте, приглашая его на совместный ужин у себя, Англия охотно соглашается – он оказывается уже почти готовым к решающему бою и остаётся только заготовить победоносную речь. Времени на последнее ему как раз таки хватает с лихвой, и Франция, пожалуй, хорошо осведомлён – он отводит Артуру на это целый день, к которому можно приплюсовать дополнительные два часа на оттачивание деталей и заключающие штрихи, пока поезд под Ла-Маншем преодолевает положенное расстояние.

***

В огромном доме Франциска можно увидеть сразу несколько эпох, сплетённых и перемешанных, выявляющихся как в малейших деталях, так и наполнивших собой целые комнаты, в которых каждый предмет мебели поразительно вписывается в тот или иной промежуток истории. Воспоминания, хранящиеся в этих стенах тоннами информации, перемешиваются точно так же, скручиваясь и формируя бесконечную спираль единой памяти, словно спираль ДНК – исходный код, заложенный в основу жизни.
Артур очень хорошо понимает, что Франция хочет сказать ему и всем, кто приходит в этот дом, и когда его пальцы касаются резной дверной ручки, края массивного деревянного стола, изысканных серебряных столовых принадлежностей, то он буквально чувствует во всём тень чужих воспоминаний, тень минувших лет.

И, тем не менее, атмосфера этого вечера всё же слишком романтична для воинственно настроенного Керкленда, он вопрошает недовольно «К чему эти свечи?», но Бонфуа не отвечает ему, пропуская вопрос мимо ушей. Вместо ответа Англии предлагают всяческие вкусности со стола, - «Я готовил всё сам, только попробуй!» - и Артур, пожалуй, пребывает в лёгком замешательстве. Он лениво копается в весьма аппетитно выглядящем блюде в поставленной перед ним тарелке, но еда, на самом деле, последнее, что его сейчас интересует.

- Времена, когда я мог подлить тебе яду, уже прошли, - звучит голос Франциска, который, наконец, прерывает установившееся гробовое молчание.
Артур проматывает эту реплику, словно плёнку на старом видео проигрывателе, проматывает дальше, слышит скрежет и ещё что-то, обрывки фраз и собственные мысли, и только потом решает остановиться, потому что двигаться дальше уже некуда, а начинать всё по новой не имеет никакого смысла.
- Ближе к делу, Бонфуа. Зачем ты звал меня? Неужто все твои многочисленные знакомые были заняты?
Хозяин дома только хмыкает, и Англия думает, что запустил бы в того чем-нибудь, не будь стол таким длинным и не сиди Франция по диагонали, а не на противоположном его конце.
- Какой же ты зануда, - похоже, не наигранно вздыхает последний. - Но раз тебе так не терпится узнать, сегодня мы просто поговорим.
- Это что-то новенькое от тебя. О чём же?
- О наших отношениях.
- У нас нет никаких отношений, - тут же извещает Артур, и добавляет не менее ехидно, - так что зря ты всё это наготовил.
- Что ж, если ты не голоден, мы можем послушать что-нибудь, - легко соглашается Бонфуа. – Между прочим, специально для тебя я притащил в эту комнату патефон и пластинки.
- Нет уж, спасибо, лучше есть твою еду, чем слушать твои песни. Хотя я откажусь и от того, и от другого.
- Ты так и не оценил мой внутренний мир. Жаль, - Франциск откладывает салфетку с колен и встаёт из-за стола, из-за чего ему приходиться пройтись ножками громоздкого стула по паркету. – Но, думаю, пока ты всё-таки задержишься у меня.
- Плохо ты меня знаешь, - ухмыляется Англия, - я намерен…
- А знаешь, почему ты останешься? – неумолимо продолжает в это время Франция: перебивать своего оппонента – вот, что он действительно любит, особенно, если его оппонентом является Керкленд. – Потому что ты сам себя выдал, cher ami. Как ни прискорбно.
- Перестань нести этот бред. Надо было следить за тем, сколько бокалов вина ты выпил.
- А ты не выпил ни капли, зато совершил такой досадный промах, - Франциск разводит руками, оказавшись почему-то слишком близко, и Артур думает, когда это он успел подойти. – Отношения, да будет тебе известно, бывают ещё, например, дружеские или партнёрские… Но, судя по твоей реакции, ты бы поговорил о наших любовных отношениях, и в этом я с тобой абсолютно солидарен, мой дорогой. Так что предоставляю тебе уникальный шанс высказать мне всё, что тебя не устраивает. Заманчивое предложение?

Он немного приподнимает голову, чтобы смотреть теперь на Англию из-под прикрытых век, свысока, и выгибает одну бровь, ожидая ответа. Керкленд чуть ли не скрипит зубами от злости, однако прозвучавшее предложение действительно очень заманчивое, и Артур уже не знает, что ему выбрать – согласиться и признать догадки Франции или уйти и, тем самым, снова их признать. Он оказывается в тупике, в тупике, чёрт возьми, организованном его самым блестящим во времена врагом, и понимает, что полагать, будто Франциск не будет так же тщательно, как и он сам, готовиться к этому дню, было чересчур опрометчивым шагом с его стороны.

Англия не любит менять что-либо в своих чётко выстроенных планах, но уже поздно, потому что вторая сторона вступила в бой чуть раньше намеченного срока, так что приходится действовать по обстоятельствам и импровизировать, сохраняя внешнее спокойствие.

- Что ж, - первый осторожный шаг в сторону, поворот, - пожалуй, я сначала выслушаю тебя, это ведь ты меня позвал. Значит, тебе изначально было, что сказать, не так ли?

Смена позиций.

- Хм, хорошо, - полная боевая готовность, - пожалуй, начну с самого начала. Тебе лучше присесть, разговор будет долгим.

Огонь.

***

Холодный мрамор подоконника обжигает пальцы.
Артур не хочет думать о том, почему всё так, и почти непроизвольно продолжает изучать местами шероховатую поверхность камня, каждую его трещинку, каждую царапинку. Он слушает Франциска достаточно внимательно, тот говорит монотонно и спокойно, будто бы читает специально заготовленный текст с бумажки, но никакой шпаргалки нет, как и эмоций в чужом голосе. Англию это удивляет, учитывая то, о чём толкует ему извечный соперник, и он чувствует, что сам в такой ситуации может только промолчать – только так кажется ещё возможным не проиграть это сражение.
Впрочем, крепостные стены всё равно рушатся под напором вражеских аргументов, флот к этому времени почти потоплен, а пехота увязает в болотной грязи где-то посреди воображаемого поля боя. Время останавливается, когда Бонфуа напоминает о той ночи – самой первой, самой безрассудной – и открывает правду: он видел тогда, как Артур что-то подсыпал ему в коктейль, так что незаметно, пока тот был увлечён музыкой на сцене, поменял их стаканы. Он вспоминает также, как был насторожен, а потом и изумлён внезапной сменой поведения Керкленда, его смелостью, той жадностью, с которой он целовался, и тогда – он посмотрел в глаза англичанина.
И понял, в чём же дело.

«Мы были пьяны». Артур помнит эти слова, но теперь, только теперь он раскрывает для себя секрет того давнего фокуса.

Тем временем, Франциск продолжает свой монолог, не оставляя времени на лишние размышления, как будто знает, до чего они порой могут довести. Он рассказывает о том, что было дальше, словно пишет автобиографический роман прямо здесь и сейчас, и выворачивает собственную душу наизнанку перед Англией, поражая откровенностью и всё тем же непоколебимым тоном. Действие разворачивается то в его собственной спальне, то на официальной встрече, то на войне, когда они стоят по разные стороны и всё же смотрят только друг на друга, - и каждый раз Бонфуа объясняет, вскрывает суть, освобождает Артура от заблуждений и предположений.

Артур замирает на секунду и выдыхает, прежде чем снова набрать в лёгкие побольше воздуха, потому что в самом конце Франция всё-таки решает добить своего противника.
- Тогда ты задал мне вопрос, - говорит он, и Англия осознаёт, что это последний и решающий удар, от которого ему точно никак не увернуться. – Думаю, тебе следует порадоваться за себя – удалось-таки меня задеть. Впрочем, я был даже немного рад тому, что тебя так волнует, с кем я сплю.

- Меня… - собирается возразить Керкленд в своей привычной манере, но внезапно Франциск поднимается из кресла напротив.
- О нет, помолчи, – морщится он раздражённо. - Твои слова всегда излишне ядовиты. Поверь, мне совсем не хочется придушить тебя здесь и сейчас, тем более, что я ещё не договорил.
- Какая прелесть, - фыркает Артур, пытаясь направить беседу в привычное русло, - хочешь сказать, что терпишь меня только поэтому?
- Разумеется, - удовлетворённо протягивает Бонфуа. Англия, сидящий вполоборота к окну, боковым зрением замечает его, подошедшего и опершегося теперь на спинку кресла. Франциск смотрит на своего гостя пристально и будто изучающе, - этого Артур уже не может разглядеть, - а потом наклоняется, перегибаясь, и едва ощутимо касается пальцами чужих волос.
Англичанин отстраняется сразу же: его раздражение растёт с каждой новой секундой, словно в геометрической прогрессии – намного быстрее, чем ему, на самом-то деле, хотелось бы; он, наконец, поворачивает голову и смотрит в синие глаза напротив почти исподлобья.
- Какого чёрта? – спрашивает прямо, и это, скорее, относится не только к непрошеным прикосновениям.
Франция только усмехается и думает, сказать ли, какого чёрта, или всё-таки не стоит? А пока он размышляет, Керкленд, похоже, не упускает шанса высказаться самому.
- Ты исчезаешь на полгода, - говорит он, вставая тоже, - затем появляешься, приглашаешь меня на этот нелепый ужин при свечах, чтобы рассказывать мне… - он запинается. Его шаги неуверенны, он раздумывает и в итоге не решается подходить к Бонфуа, как намечал, а остаётся стоять у окна. – Я не понимаю твоей цели.

…В ответ раздаётся лишь пустое молчание. Тянущееся, противное, словно любопытство, разгорающееся внутри пуще прежнего и заставляющее дыхание учащаться, а нервы – пребывать в непрерывном натяжении, подобно тонким струнам, которые вот-вот разорвутся. Артур пытается привести мысли в порядок, пытается отвлечься от гула в собственной голове, но внезапное прикосновение – ладонь Франциска ложится на его правое плечо, и, кажется, даже через одежду можно ощутить, какая она горячая, - вызывает приятные мурашки по телу.
- Ты не понимаешь, - тихо и почти беспомощно констатирует Франция, - или не хочешь понимать. В любом случае, как-то раз ты сказал, что для тебя наша близость ничего не значит, и я согласился, чтобы не уступить тебе даже в этом. Но время шло, и мы стали встречаться всё чаще и чаще, пока я не решил, что стоит прекращать, потому что, - он хмыкнул, - да, потому что я вдруг осознал, как сильно привязал себя к тебе.
- И тогда ты решил сделаться благоразумным.
- Именно, - отвечает Бонфуа, делая всего полшага вперёд: теперь он может зарыться в волосы Артура носом. - Правда, я не знал, что продержусь так недолго, - шутливый тон несколько разряжает обстановку, но тёплое дыхание щекочет шею, и англичанин всё ещё не может прекратить думать о том, что Франциск стоит чересчур близко и что ему ничего не стоит сейчас прижать его к себе.
Он с трудом подавляет в себе желание закрыть глаза и, в буквальном смысле, слепо следовать ощущениям, когда чужие губы всё-таки касаются кожи чуть ниже волос, а затем целуют, уже уверенней; руки скользят от острых плеч вниз, к локтям и ещё ниже, наконец, переплетая пальцы; голос звучит над самым ухом, глубокий и вкрадчивый:

- Только с тобой, как бы странно это ни звучало, я забываю всё. Забываю, кто я есть, забываю, сколько козней мы понастроили друг другу, забываю, что я должен ненавидеть тебя, Артур.

Интимный шёпот сбивает с толку окончательно – если бы Франция говорил всё это по-французски, Англия бы, наверное, совсем потерял контроль над своими действиями – он сжимает руку Бонфуа в ответ, и слова застревают где-то в горле тугим вязким комом.
Пожалуй, это один из тех случаев, когда Артур оказывается совершенно бессильным, теряя своё последнее оружие – острый язык, и теперь ему остаётся только дышать кое-как, тяжко и тяжело, боясь захлебнуться кипящими внутри эмоциями. Он не может ничего сказать, но сказанного ранее уже предостаточно, думается Франциску, который помнит каждое слово, каждое чёртово слово из этих уст, сочащихся жёлчью, ведь раны от этих слов всегда болят и гноятся.
Бонфуа знает, что излечения нет, можно только попытаться ненадолго стереть себе память – поцелуями, объятьями, долгими ночами вдвоём (со своей личной змеёй) – однако и это проходит. Медленно, но верно, снова действует яд, они снова не выносят общества друг друга, снова говорят гадости прямо в лицо и снова наносят удары в самые больные места.

«Мне больно», - хочет признаться Франция и покончить со всем, когда Керкленд оборачивается к нему лицом, но выходит только поцелуй, жадный и горький, и мир опять переворачивается с ног на голову. Франциск понимает, что ничего не может поделать с собой и со своей болезненной привязанностью к этому саркастичному и ужасно странному Артуру и что любит его, любит, как не любил никогда и никого, несмотря даже на пресловутую нефизическую боль от каждого контакта.
В порыве чувств он прижимает Англию к себе почти отчаянно, но тот вдруг отстраняется, и они оба замирают в растерянности. Артур будто высматривает в чертах француза, в уголках его глаз, в пристальном взгляде что-то, что неумолимо ускользало от него все эти годы, и в тусклом свете старой люстры и лунного света он, наконец, видит перед собой обычного человека, измученного, с его живыми эмоциями и неподдельными чувствами.
- Идиот, - говорит он беззлобно, и в этот миг что-то внутри Франциска обрывается. Он выдыхает облегчённо и позволяет себе улыбнуться, и Артур, кажется, впервые по-настоящему верит в искренность этой улыбки.

@темы: Моё, Фики, Хеталия