Фэндом: Hetalia: Axis Powers
Персонажи: Франция/Англия
Рейтинг: PG-13
Жанры: Слэш (яой), Флафф, Ангст, Повседневность, Психология, ER (Established Relationship), Songfic
Размер: Мини, написано 17 страниц, 8 частей
Статус: закончен
Примечания автора: Зарисовочки, не связаные между собой ничем, кроме тематики и, конечно, пейринга.
Различные временные отрезки, от детства и до полного взросления, ну и никакого хронологического порядка.
Жанры в каждой части могут быть разными, так что соответсвующая графа будет пополняться по мере написания.
ficbook
Forehead.Маленькие дети нередко любят поспать днём. Некоторых приучили к этому воспитатели в детском саду, некоторых приспособили сами родители, чтобы иметь хоть какое-то время в запасе для приведения себя и дома в порядок, а некоторые и сами не прочь поспать лишний часок просто потому, что были слишком активными те несколько часов бодрствования и теперь им требовался отдых.
Артур был просто ужасным соней.
В то давнее время не было ни детских садов, ни взрослых покровителей, ни даже друзей, с которыми можно было побегать да поиграть,– никого вокруг на тысячи километров, только голубое небо, часто покрытое тучами, да распростёртые под ним тёмные леса, шумные, таинственные, райские опушки, где можно было прикорнуть, широкие поля без единого деревца.
Артур любил поспать просто так, потому что ему было скучно и одиноко здесь, на этой своей земле, он ещё не до конца понимал своих чувств ввиду малого возраста, но всё равно ложился на мягкую зелёную траву, кутаясь в тёплый плащик, и закрывал глаза в надежде на встречу хоть с кем-нибудь в своём очередном волшебном сне.
Франциск был первооткрывателем, если его встречу с маленьким Англией можно было назвать этаким географическим термином, - Керкленд долгое время сторонился его, словно своевольный котёнок, отчаянно царапающийся и грозивший переродиться в настоящую дикую кошку, которая не потерпит рядом с собой никого, кто мог бы ограничить её в правах.
Потенциально, это мог сделать кто угодно, будь он даже и с благими намереньями, так что Артур на первых порах не намерен был впускать в своё личное пространство чужеземца с большой земли.
Но Франция, уже с детства будучи личностью целеустремлённой и упрямой, подбирался всё ближе – сначала это были метров пять, и он тогда мог только кричать «Привет!» и махать англичанину руками, затем три, когда можно было лучезарно улыбаться и подмигивать, потом один, а однажды…
…Однажды маленький Артур просто уснул прямо у него на руках, уткнувшись носом ему в грудь и мерно дыша, и Бонфуа вдруг понял, что же на самом деле произошло тогда.
Игра всё-таки стоила свеч, потому что ему показалось – показалось ли? – что за всё это время, время, которое они каждый день проводили порознь, но вместе, произошло что-то невероятное, старое, как мир, но такое новое для них обоих.
Что-то прекрасное и, одновременно, так трагично-непоправимое, что почему-то хотелось расплакаться.
Всего лишь лёгкий, совсем ещё невинный поцелуй ребёнка – мягкие влажные губы коснулись чужого лба, почти по-отечески, почти по-братски, так, как целуют покровители или завоеватели, будто бы несущие с собою справедливость.
Надо же, всего лишь один поцелуй, а уже знак.
Уже – предзнаменование.
Back.Всё плывёт перед глазами.
Коричневая деревянная дверь, серые нейтральные стены, окно, занавешенное жалюзи, другой конец стола для переговоров, - всё пляшет и плывёт, размываясь, превращаясь в одно большое «неважно», и пальцы смыкаются на острых краях прямоугольного стола. Держаться за него бесполезно, можно только опереться, но другой альтернативы у Артура нет, ибо в кабинете – кабинете, чёрт возьми, это деловое помещение – кроме злосчастного стола, нескольких стульев, интерактивной доски и проектора нет ничего, на что можно было бы прилечь.
Дверь. Стена. Доска с графиком…
Скрипучий стол, который врезается чуть пониже груди, и это больно, потому что на Керкленде сейчас ни джемпера, ни рубашки, только часы наручные, которые, кстати, отмеряют отведённое им время, за которое надо успеть ещё привести себя в порядок и таки что-нибудь решить насчёт договора.
О-о, нет.
Раскрытая папка с документами на секунду привлекает внимание, печатные буквы на белом фоне - каждая страничка аккуратно вложена в файл – превращается в сплошное смазанное чёрное пятно, так что разобрать текст уже почти невозможно, только отдельные слова и несвязные обрывки из разных предложений, то и дело выхватываемые сознанием. Приходится закрыть глаза.
Вот же чёрт, думает Англия, цепляясь за стол и сжимая пальцы до побеления костяшек, и этот совсем не предназначенный для раскачивания предмет офисной мебели начинает скрипеть ещё громче, от каждого резкого движения, действуя на нервы, отдаваясь в ушах.
- Бонфуа… - шипит Артур сквозь зубы, - если.. мннн!.. этот стол развалится…
- Продолжим на полу, - без промедления отвечает Франция, обрывая напускную угрозу.
Вообще-то, Франциск любил представлять себе их первый раз: шёлковые простыни, алые лепестки роз, ночной Париж за окном, полумрак и светящаяся полоса света из-за неплотно сомкнутых штор, тени на искажённом удовольствием лице англичанина – сценарий в голове был уже подготовлен, продуман до мельчайших подробностей, до малейших деталей, включая даже цвет галстука или парфюм, но Артур всегда был несносен. Ох, он бы ни в коем случае не позволил Бонфуа сделать по-своему, пусть даже и теперь ему было неудобно и чёртов стол всё ещё скрипел, а входная дверь находилась прямо напротив, так что, если бы кто-то зашёл…
Впрочем, возможно, в его планы просто не входило то, что после одного единственного поцелуя, подаренного Франции в качестве провокации, тот так и не сможет остановиться.
Сейчас француз уже не держит Керкленда за бёдра, его руки блуждают по спине, поглаживая, надавливая, заставляя выгибаться – он будто знает, к чему прикоснуться, чтобы вырвать у Англии очередной сдавленный стон. А потом он нагибается, теперь уже губами касаясь напряжённой спины, и Артур чувствует эту приятную тяжесть на себе, как и то, что от каждого из таких поцелуев всё внутри переворачивается и сжимается.
- Люблю тебя, - вдруг жарко шепчет Франциск, словно в бреду, целуя между лопаток, и его совсем не заботит, слышал англичанин или нет, он и сам еле соображает сейчас, предвкушая развязку и закрывая глаза, окунаясь во мрак, где существует только невыносимый жар чужого тела.
…Артур всё прекрасно слышит.
Hand.
Когда после победы проходит достаточное количество времени, чтобы восстановить свои силы, Франция закатывает грандиозный бал на манер тех, что не раз устраивались им в период средневековья. Банкет на невиданное количество гостей – он приглашает всех абсолютно (кроме Германии и его союзников, конечно), даже обычных людей с улицы, тем не менее призывая все страны вести себя благоразумно, ибо это празднество никому не должно пойти во вред.
«От тебя такое нечасто услышишь», - мысленно отвечает ему Керкленд на общем собрании, хмыкая при том вполне себе громко.
- Англия? – тут же замечает Франциск, поворачивая голову, и на лице его в этот миг отражается некая наивная заинтересованность и в то же время полная боевая готовность, потому что он уже почти свыкается с колкими замечаниями в свой адрес. – Хочешь добавить что-то?
- Да нет, - скрещивает руки на груди – знак, ничего хорошего не предвещающий, - просто думаю, надо же, ты заговорил о морали.
- Я знаю о ней не больше, чем ты, к сожалению. Так уж вышло, что наши вероятности равны.
И Бонфуа пожимает плечами, разворачиваясь и радостно объявляя всем об окончании собрания, не дав англичанину вставить и слова, прежде чем все расходятся. Небольшая давка в дверях, а потом они разъезжаются кто куда, забрав каждый своё приглашение, и француз теряется где-то в повседневной серой толпе, а, может, тоже садится в один из тысяч чёрных авто.
Артур сохраняет привычную каменную мину на лице, комкая блестящую бумажку, на которой месье Бонфуа самолично каллиграфическим почерком вывел его имя, и кладёт её в карман.
Потом он показывает её только по настоянию самого Франции, в намеченный день, в дверях, и – о боже, это невиданный позор! – неужто Англию нельзя узнать просто по внешности?
Но Бонфуа требует показать приглашение, намеренно задерживая его и не пропуская в зал, так что Керкленду приходится вынуть помятую открытку (а это была именно открытка, но ему бы проще было считать её ненужной бумажонкой), демонстрируя её хозяину вечера.
- Не надо было так злиться, дорогой, - от всей души советует Франциск, улыбаясь. – Проходи.
Музыка в зале скорее усыпляет, чем бодрит, но яркий свет ламп и блёсток, которые повсюду, слепит и заставляет щуриться. Не сказать, что Артуру непривычно находиться в такой атмосфере, скорее даже наоборот, ведь присутствовать на больших приёмах – его обязанность, однако шум галдящей толпы, перекрывающий звук оркестра, заставляет сновать туда-сюда, от одних к другим, от сплетен к фактам и обратно, чтобы хоть как-то себя занять.
Под конец такого вечера уже привычно хочется уехать к себе, но только сейчас разговоры постепенно смолкают, и кое-где слышится шёпот и приглушённый смех. Гости разъезжаются, благодаря Францию за приём, он пожимает им руки и открыто улыбается, счастливо и свободно, и веет от него в эти мгновения каким-то простодушием и необычайной, не наигранной дружелюбностью.
Англия, наконец, снимает белые перчатки – он весь вечер проходил в них, потому что не очень-то любит, когда его даже случайно касаются, - и тоже неспешно пробирается к выходу, надеясь так же, как и Бонфуа накануне, смешаться с другими и незаметно исчезнуть.
- Задержись, пожалуйста, - кидает в толпу француз, и тут же продолжает говорить с кем-то. – О, ну что вы, я всегда рад принять таких почётных гостей, месье. Заглядывайте почаще!
Керкленд пропускает реплику мимо ушей, надеясь, что с просьбой задержаться обращались не к нему, и не останавливается, однако Франциск оборачивается и смотрит на сей раз прямо в глаза, повторяя:
- Не убегай так быстро, я же попросил.
Хм, что ж поделать, англичанину действительно приходится подождать, хотя бы во имя тех же манер и вежливости, которые Бонфуа подозрительно часто в последнее время подвергает сомнениям.
Итак, когда зал покидают даже музыканты, аккуратно сложившие свои инструменты в чехлы, будто это и действительно были несметные сокровища, которые они должны были хранить, как зеницу ока, Франция, наконец, тянет Артура обратно внутрь, хватая его за руку, и рука у него влажная и тёплая.
Англия уже жалеет, что преждевременно снял перчатки.
Всё великолепие пустого помещения вдруг предстаёт перед ним – поистине огромное, с высокими потолками и мраморными колоннами, так что если закричать сейчас здесь, то звук наверняка отдастся в ушах звонким многослойным эхом, отразившись от множества поверхностей.
- Потанцуешь со мной? – спрашивает Бонфуа, руки не отпуская, и этот его голос, голос, который Керкленд слышал десятки тысяч раз, слышал в конференц-залах или криком на поле боя, там, на войне, сейчас шепчет ему почти интимно в этом пустом зале, где нет ни души. Чрезмерно близко. Непозволительно.
Однако между ними это уже давно негласно принято - когда стены скрывают от чужих глаз, когда ни одно ухо не может подслушать и никто не может прервать, они как будто снимают свои маски, обнажая самую суть и свои бессмертные души, становясь несколько другими и позволяя себе несколько больше, чем им дозволено.
Безрассудство – чисто людская привилегия, но Англия соглашается, кивая, лишь бы не произнести вслух это дурацкое «да», которое обычно служит для Франциска разрешением и для многого другого, а уж об этом англичанин прекрасно осведомлён.
Тёплая, даже тяжёлая рука на талии – «Не отвлекаться» пролетает в голове – но это необходимость, ведь француз ведёт в танце, и приходится повиноваться, подстраиваясь под его ритм и его тихое «раз-два-три», потому что оркестра нет, никого нет, музыки – тоже.
Балансировать на тонкой грани, не перейти черту, не соприкасаться бёдрами, не встречаться взглядом – ряд простых правил, которые они соблюдают сейчас, впрочем, через некоторое время мелодия в голове Франциска внезапно становится быстрее, темп резче, и он снова вынуждает Артура перестраиваться, тот не успевает, просто не может уследить за чужими мыслями, а пол вдруг оказывается неожиданно скользким. Всё те же руки крепко удерживают на весу, только в глаза взглянуть всё же приходится – Бонфуа подносит руку Керкленда к своему лицу, когда тот совершенно не может помешать этому, потому что, если он разомкнёт хватку, то его вряд ли удержат только за талию.
Неудобство порождает неудобство, замечает Англия, когда Франция нежно целует его ладонь, и влажный язык скользит от основания пальцев и по линии жизни вниз, доходя до самого запястья. Бонфуа смотрит прямо в глаза так пронзительно, что пробирает дрожь, словно хочет сказать «вот он я, и я искренен!», однако ему едва ли хочется верить.
А поэтому, после минутного промедления, он всё же резко притягивает Керкленда к себе, нарушая ещё кучу надуманных когда-то правил, и тянется к губам, чтоб уж наверняка, замечая, между тем, некую внезапную лукавость во взгляде колдовских зелёных глаз напротив.
Артур приставляет пальцы к его губам и слегка отстраняется.
- Мораль, Франциск, - говорит он, и довольная улыбка расползается по его лицу, - благоразумие, помнишь?..
..А когда француз высвобождает Керкленда из объятий, тот говорит ему только «Доброй ночи, Франция» и, развернувшись, уходит совершенно спокойно, так что звук его удаляющихся шагов стихает только, когда Бонфуа осознаёт произошедшее до конца.
Он усмехается горько и облизывает губы – сегодня ему будут сниться странные сны.
Neck.Прим. автора: речь идёт о великом лондонском пожаре 1666 года. Не найдя истинных виновников происшествия, но с большой охотой обвинить кого-нибудь, народ объявил виновником француза-смотрителя Робера Юбера, который впоследствии сознался (не понятно, почему, правда). Суду было совершенно ясно, что Юбер невиновен, но на казнь его всё же отправили.
Ночь кажется слишком тёмной и чрезмерно спокойной в свете последних событий. Луна больше не отливает медно-красным, мерцание звёзд теперь снова привычно яркое и небо не кажется чёрным матовым куполом, которым накрыли бушующую стихию огня, чтобы та задохнулась в собственном дыму. Люди подсчитывают личные убытки – многие лишились не только ценностей и кое-как нажитых богатств, но и просто крыши над головой, не зная теперь, куда им идти и куда уезжать; а королю приходится подсчитывать убытки своего народа и столицы в целом, отчаянно соображая, что же делать и какие шаги предпринять, чтобы усмирить впавшую в панику толпу.
Дом Артура не освещается изнутри уже несколько ночей. Днём это и не нужно, зато вот с приходом вечера становится жутковато, когда сумерки опускаются на видимую из окон часть города, превратившегося в пепел. Впрочем, Англия уже ничего, кроме огня, не боится, да и то, конечно, подсознательно.
В комнатах ещё витает стойкий запах гари – пожар потушен, но он был настолько сильным и горел столь долго, что ждать выветривания едкого дыма из помещений приходится немало.
Ночью Артур распахивает окна – при свете дня это почти бесполезное занятие – и бродит по объятому темнотой дому бледной иссушенной тенью. Франциск прислушивается к тихим шагам и следует за ними, повинуясь своему слуху. Глаза начинают слезиться, хотя свежее дыхание ночи вместе с дуновениями ветра проникает внутрь, приятно обдавая прохладой, и дышать становится чуточку легче.
Керкленд сидит на громоздком тяжёлом стуле с резной спинкой напротив одного из окон в собственной гостиной, и ни одной эмоции не проскальзывает в его голосе, когда он говорит вошедшему:
- Чего тебе?
Франция осторожно подходит ближе – ему здесь находиться совсем небезопасно, тем более в такое непростое время, но состояние Англии беспокоит его не меньше, чем раньше, пусть он и не показывал этого тогда.
- Можно осмотреть твою рану?
- Нельзя, - англичанин уверенно перехватывает чужое запястье, одёргивая руку Бонфуа, которая, очевидно, тянется к вороту его рубашки, застёгнутой на все пуговицы. Ни миллиметра обожжённой кожи – её нельзя видеть, к ней нельзя притронуться, нельзя даже, как выяснилось, просто посмотреть, так что в голову невольно закрадываются дурные предположения.
- Но Артур…
- Ты уже сделал всё, что мог, ясно?
Услышав такие слова, Франциск только вздыхает. Устало трёт переносицу, прикрывая глаза – ему не привыкать.
Англия упрям и твёрд в своих убеждениях, к тому же очевидно, что у него есть какие-то доказательства, а впрочем, в эту пору ему даже несколько выгодно обвинять во всём Францию.
- Это не я, - всё же тихо произносит последний, и ветер бьёт его по лицу, поднимая штору.
- Конечно, не ты, - соглашается Англия, хмыкая. – Твой человек. Он даже сознался.
- Что?
- Неожиданно, правда? У твоих людей совести больше, чем у тебя самого, - устало смеётся Керкленд, и смех этот хриплый, болезненный, почти вымученный. Ожог на груди всё ещё жжётся и болит, да так сильно, что сил никаких нет, и не хочется ничего, кроме избавления от этой дурацкой боли. Рана, правда, не очень большая, три пальца в диаметре, но после волдыря наверняка останется пятно или даже рубец – один из десятков тех, что скрыты под плотно прикрывающей тело одеждой.
Артур не любит, когда его касаются, чувствуют, видят недозволенное.
Артур не любит, когда ему лезут в душу.
…Потому что в ней можно утонуть, как в море, знает Бонфуа.
Он жаждет увидеть всё, разглядеть под толстыми слоями ткани, коснуться самыми кончиками пальцев, но обстоятельства и военные конфликты, порождённые важными или глупыми людьми, всё больше отдаляют его от разгадки.
Стоя у Англии за спиной, Франциск поправляет растрепавшиеся волосы, и наклоняется, чтобы коснуться губами шеи, там, где бьётся спокойный, нисколечко не участившийся пульс.
- Что бы там ни было, ты знаешь, как я к тебе отношусь.
Он уходит не попрощавшись – хотя поцелуй вполне можно считать достойным завершением такого разговора – и только тогда Керкленд позволяет себе откинуться на спинку стула и прикрыть ладонью воспалённые глаза.
Конечно… конечно, Артур знает – поцелуй в шею значит «хочу».
Lips.
Прим. автора: Первые шаги к созданию ЕС. 1951 год – ФРГ, Бельгия, Нидерланды, Люксембург, Франция, Италия создают Европейское объединение угля и стали. Великобритания тогда отказывается участвовать в этой организации по соображениям национального суверенитета, однако в 1960-ом она же и ряд других стран, не вошедших в ЕЭС, формируют альтернативную организацию — Европейскую ассоциацию свободной торговли.
Вообще-то Англия позволяет себе злиться только в очень редких случаях, когда это действительно необходимо для чьего-нибудь усмирения или безоговорочного послушания, потому что в этом неугомонном мире обязательно находится парочка идиотов, не способных понять спокойную речь.
Да, он редко сам позволяет себе злиться, но кто сказал, что злость не закипает иногда в его душе совершенно непроизвольно?
Такие моменты просто сами по себе сводят с ума – хочется успокоиться, перестать накручивать себя и без конца огрызаться, накидываясь на всех и вся, однако мозг упорно протестует, подкидывая всё больше фактов, очевидных, тех, что впоследствии выстраиваются в длинную логическую цепочку. И цепочка эта являет собой фитиль, который, догорая, когда-нибудь подорвёт один очень большой запас взрывчатки.
Керкленд словно сидит на этой пороховой бочке, готовый сорваться в любой момент, в любую секунду, если ненужный человек вдруг обратится к нему с ненужным предложением.
Вокруг Франциска беспрестанно крутится Эмма, пока её братец улаживает что-то с Германией, и в чужих глазах это кажется подстроенным, хотя, в общем-то, сам Бонфуа не видит в этом обстоятельстве ничего особенного. Бельгия смеётся задорно, но за смехом её всегда кроется что-то серьёзное, – она шутит о жизни, о планах на будущее, об их отношениях друг меж другом, - и такая её манера общения нравится Франции, а потому он и не думает прекращать разговор, когда ловит мимолётный, словно оценивающий ситуацию взгляд Англии на себе.
Жесты Де Вард мягки и плавны, да и говорит она неспешно и абсолютно искренне, не пряча собственных эмоций, - ну просто само очарование! – однако Людвиг настораживает Керкленда намного больше. Он часто замечает их с Бонфуа вместе, и говорят они, по всей видимости, о чём-то важном, перебирая документы и договариваясь, согласно кивая друг другу.
Немец чрезмерно серьёзен – этого достаточно, чтобы пресечь всю, порой надоедливую, несерьёзность француза, слепив из него то, что нужно, подмяв его под себя, и Артур признаёт это, потому что вдруг видит Франциска невероятно собранным и сосредоточенным. Ещё пять минут назад он говорил с Эммой, но стоит появиться Людвигу, как улыбка мгновенно сползает с его лица, он заправляет спадающие на глаза пряди за уши и надевает очки для чтения.
Англия и не знал, что Франция носит очки.
Бонфуа подсаживается к нему вечерком – а точнее почти уже ночью – в баре, что на первом этаже отеля, и заказывает себе лёгкий салатик, пока Керкленд попивает бренди на пустой желудок. Собрание только завтра днём, так что англичанин позволяет себе немного расслабиться, да и, чёрт возьми, если хочется выпить, то почему бы и нет? В конце концов, у него есть полная свобода выбора хотя бы в этом плане.
Франциск не упускает это обстоятельство из виду и придвигается ближе (благо, для посиделок был выбран диванчик), хотя Артур ещё не настолько пьян, чтобы не обратить на это внимания – он косится недоверчиво, но всё же старательно делает вид, что ему абсолютно плевать.
Заказанный салат вскоре приносит миленькая молодая официантка, и её чёрная юбка-карандаш слишком коротка, как кажется Англии. А ещё он замечает, как на стройные ножки засматривается присевший рядом француз.
В его тарелке какая-то гадость, намешанная с майонезом, так что есть он её, видимо, определённо не будет. Артур интересует Бонфуа куда больше – он много пьёт, и его влажные губы блестят в тусклом освещении, а ещё он постоянно их облизывает, словно нервничает или ему так нравится этот здешний бренди, что он готов даже с губ его слизывать (что очень сомнительно, на самом деле).
Франциск почти касается его плеча своим.
- Артур, - начинает он еле слышно, - ты можешь присоединиться к нам завтра, если захочешь.
Керкленд разворачивается, правда, вполоборота, но этого достаточно, чтобы Франциск совершенно отчётливо усмотрел в его взгляде презрение.
- Да идите вы, - наконец, коротко отвечает Артур, и Франции становится (почти) всё понятно.
- Это очень благородно с твоей стороны, не уточнять, куда именно, - говорит он. – Но, тем не менее, если бы это было не выгодно, ты же сам понимаешь, что ни я, ни…
- Я слишком хорошо помню, как спасал твой зад, - и ещё один бокал, а потом явно несдержанный удар им по столу. – А теперь я почему-то должен присоединиться к вам.
И Франциск молчит. На самом деле слова Англии не лишены логики, но… хм, может, ему кажется, а, может, и нет… Те взгляды, украдкой, будто случайные, полные сомнений; жесты слишком резкие, неосторожные, неуклюжие даже; грубые слова, хотя, конечно, Франция может ошибаться, ведь англичанин в любом случае не поскупиться на «ласковые» словечки…
- Ты что, ревнуешь меня? – выходит как-то само собой, и Керкленд ставит обратно поднесённый к губам бокал.
- Что? Хах, нет, конечно, нет, - бормочет он сначала, а потом смеётся как-то по-дурацки нервно, как последний идиот, и слишком отчётливо старается выдавить из себя непринуждённость, но слова, подбираемые им, теперь точны, как никогда. – К этому… о Боже, к этому каменному изваянию? Да когда он говорит, всем закладывает уши, и, готов поспорить, твой изнеженный слух не выносит этого более получаса, - Франциск замечает, как его пальцы дрожат и оттого он сжимает холодную стеклянную поверхность всё сильней. - Ты просто рехнулся, Бонфуа. Ты всегда был сумасшедшим.
А Бонфуа, тем временем, смотрит, не отрываясь, – это раздражает Артура, просто из себя выводит, потому что, чёрт, чёрт, чёрт, они сидят слишком близко, и он осознаёт это только сейчас, когда они уже почти соприкасаются носами.
Артур не отстраняется.
Франциск целует его бережно, осторожно, так, будто они и не целовались раньше, впрочем, это было-то чёрт знает в каком столетии, да и поцелуй тогда вышел совсем ещё неумелым. Сейчас всё совсем по-другому, так что когда Англия закрывает глаза первым, Франция просто не выдерживает – уверенно скользит языком по нижней губе, кусая, терзая, дразня, и его пальцы мягко очерчивают контуры чужих скул, в то время как Артур запускает руку в его волосы. Эти прикосновения сводят с ума, кажется, что он делает это специально, и отклоняется тоже специально, ровно настолько, чтобы дать тем самым французу разрешение. Тот, конечно, никак не может упустить свой шанс, вжимая англичанина в мягкую спинку дивана, но когда податливые губы раскрываются ему навстречу, он и сам не понимает, что и как, только слышит какой-то не-свой рык, будто со стороны.
Та самая официантка в чрезмерно короткой юбке, очевидно, тоже его слышит, и тут же отчаянно краснеет, бросив взгляд на странную парочку, пристроившуюся в уголке.
Артур задыхается. Бонфуа слишком много, он заполняет собой всё пространство его мыслей, его руки касаются лица, шеи, ведут вниз, почти уже расстёгивая первую пуговицу на рубашке, и весь мир вдруг сводится к кончикам его пальцев. На какое-то мгновение кажется, что они оба забывают, где находятся – единовременный порыв к сближению, почти отчаянный, страстный, он не оставляет другого выбора, кроме как наконец-то раствориться друг в друге после стольких изматывающих лет вражды и недопонимания.
В перерывах между нескончаемыми поцелуями Франция видит, как Керкленд смотрит на него затуманенным взглядом, растрёпанный и немного раскрасневшийся, и не понимает, почему же они ждали так невыносимо долго.
- Надо… надо идти, - однако хрипло выдыхает Артур некоторое время спустя, первым обрывая эту хрупкую недолговечную связь меж ними, как будто бы в одну секунду расставив всё по своим местам. Волшебство заканчивается, мир вокруг вмиг оказывается таким обыденным и простым, таким реалистичным, только вот внутри всё абсолютно по-прежнему, и, кажется, ничто и никто уже не будет так, как раньше.
Лёгкая дрожь проходит по телу, но Франциск всё же разочаровано отстраняется.
Англия не смотрит. Словно боится что-нибудь прочесть на лице француза или, быть может, боится своей собственной непреднамеренной реакции на выражение этого самого лица, потому что он и сам не знает, влечение ли это, ревность ли или собственничество, а, может, всё вместе.
Бонфуа никогда до конца не принадлежит ему – и это единственное, что ясно абсолютно точно.
- Чего ты ждёшь от меня завтра?
- Ничего, - легко улыбается Франция, провожая Артура взглядом, - делай, что хочешь.
Но Керкленд не расскажет ему о своих планах.
Несколько лет спустя он и несколько других стран подпишут свой собственный договор, и только тогда Франциск поймёт тоже – они оба никогда не смогут полностью раскрыться и довериться друг другу.
Впрочем, как и кому-либо ещё.
Cheek.Малыш Артур был совершенно несносен и абсолютно невежлив, даже груб. Ему не нравилось всё – французские замки, французские ткани, французские блюда (о да, он уплетал их за обе щёки, но всё равно в итоге вместо должного «спасибо» говорил только «какая гадость»), французский язык и, наконец, сам Франция во всём его великолепии.
Тут бы надо отметить, что великолепие это обычно и составляли так ненавистные англичанину одеяния из так ненавистных ему тканей, умение готовить те самые отвратительные блюда, которыми его щедро кормили почти целый день, а также употребление в повседневной речи мерзкого, коверкающего буквы и звуки, французского языка.
В общем, что ни говори, а образ Франциска Бонфуа был отнюдь не самым приятным на памяти маленького Англии.
Впрочем, француз не унывал – до недавних времён ему нельзя было даже и коснуться недотроги-Артура, а теперь-то можно было его обнимать и, порой, в очень особых случаях, тискать. Правда, за оба эти пункта, конечно, приходилось в скором времени расплачиваться, ибо Керкленд не терпел всяческих сюсюканий с собою, хоть и был ещё очень мал и невероятно мил, что упорно отрицал каждый раз, когда на Франциска находил очередной прилив нежности.
Надо сказать, у Керкленда и тогда уже была достаточно тяжёлая рука.
И тем не менее, Франциск был стойким, выдерживая все удары в собственную грудь, все подлянки, на которые только способен был этот вредный, на самом деле, ребёнок, все подножки, которые он ему специально ставил, и Бонфуа, словно какой-нибудь недотёпа, действительно тогда падал. Англия втихаря смеялся, потирая ладони, и щёки его неумолимо краснели то ли от этого смеха, то ли от предвкушения следующего трюка, который он собирался провернуть со своим соседом с континента, то ли ещё отчего-то.
Иногда, по совершенно необъяснимой, неясной причине, Франции так отчаянно хотелось расцеловать эти пухленькие щёчки, что и ему приходилось прибегать к некоторым хитростям.
Утро того дня было довольно-таки солнечным, так что Франциск в очередной раз присоединился к бесцельной прогулке англичанина, которому было просто нечем себя занять. Он бродил по широко распростёртым полям меж колосьев, сидел в тени одиноких деревьев, прислонившись к старым стволам, а где-то наверху, в ветвях, в самом небе, пели птицы, и на огромных, как казалось малышу, крыльях своих они несли саму жизнь.
Бонфуа присел рядом, совершенно неожиданно появившись будто ниоткуда. Его лазурные глаза, в тон этого самого неба, светились каким-то беспочвенным счастьем, и ветерок трепал золотые кудри – Артур даже скривился при виде француза, от которого веяло только безмятежностью и непосредственностью, и продолжил рассматривать облака.
Франция без лишних приглашений разделил с ним это занятие, и вскоре, когда нежданно поднявшийся ветер зашелестел листвой над их головами и с силой погнал стайки облаков вдаль, Керкленд даже позволил ему говорить с собой, не срываясь поминутно на колкости.
- А вот это облако похоже на пирожное, - мечтательно откликнулся Англия, рассматривая лёгкое, точно взбитые сливки, маленькое белое облачко. – Вкусное…
- Как те, что я приносил тебе? – сразу же поинтересовался Франциск. За всё то время, что они просидели здесь, он уже успел пододвинуться к англичанину почти вплотную, стоило только протянуть руку – и он коснулся бы руки Артура.
- Нет, - буркнул последний явно недовольно. – В сто раз вкуснее, - и скрестил руки на груди.
Француз засмеялся – в сто раз вкуснее? Да кто же тебе, малыш, такие готовит?..
Впрочем, злить Керкленда сейчас было не самое подходящее время. Вместо этого он решил отвлечь его от этого разговора, хотя тут и отвлекаться было не на что, разве только снова рассматривать безграничное голубое небо.
- Смотри, а это облако похоже на кролика.
- Где?
- Вон там, - указал Бонфуа пальцем в противоположную от себя сторону, так что Артуру пришлось развернуться всем корпусом, чтобы рассмотреть этакое чудо вдали, правда, ничего не разглядев, он вновь состроил недовольную гримасу.
- Нет там никакого кролика! – выдал он, даже не глядя на Францию.
- Да как же нет? Вон же он, не видишь? Во-он там.
Не трудно догадаться, что вышеуказанное «Во-он там» располагалось там же, где и в прошлый раз – далеко за зелёными холмами, где-то в неведомой дали за десятки километров отсюда, за самым горизонтом. Нет-нет, конечно, Франциск не врал своему островному соседу, ведь вполне возможно, что природа и сотворила своими чудесными руками облако, формой напоминающее пушистого зверька, однако увидеть его с такого расстояния вряд ли представлялось возможным как Англии, так и самому французу.
Но Артур, очевидно, по детской наивности своей, всё же обернулся вновь.
Он даже и не успел сообразить, что, собственно, произошло в эту самую секунду – Франция, опершись на обе руки, чуть приподнялся с земли и подался вперёд, звучно чмокнув англичанина в мягкую щёчку. Тот чуть ли не подпрыгнул от неожиданности, мол, надо же, какая невиданная наглость! Какая распущенность, какие ужасные манеры!
Да, к сожалению (или к счастью), высказать всё это так же красноречиво, как он не раз ещё сделает в будущем, ребёнок пока не мог, но покрасневшие уши свидетельствовали о степени его смущения куда красноречивее любых слов. Впрочем, Артур всё-таки не мог оставить такой возмутительный поступок без ответа – маленькими кулачками своими он не переставая барабанил по груди поддавшегося и свалившегося на траву Бонфуа. Удары были достаточно болезненными – рассерженный Керкленд способен на многое, как впоследствии убедился Франциск – так что действовать пришлось и ему, чтобы потом не прикрывать синяки.
В итоге на траве оказался уже сам Англия, а француз смотрел на него сверху, улыбаясь, и видно было, что в волосах его запутались травинки и листья. Румянец пятнами покрыл его щёки, это было удивительно и абсолютно неожиданно, хотя очень шло Франции, и, поймав себя на этой мысли, Артур и сам покраснел окончательно и бесповоротно, ощущая, как жар приливает к лицу.
Его сосед наклонился совсем близко, так, что можно было даже ощутить на коже его тёплое дыхание, и поцеловал снова.
И на этот раз англичанин не стал возражать.
Nose.Франциск никогда не считал Артура привлекательным, а впрочем, Артур и сам разделял таковое мнение о себе – и вправду, что в нём такого? Совершенно обыкновенный, среднего роста, неплохой комплекции, светловолосый молодой человек, всего лишь один из семи миллиардов людей по всему миру, с той лишь поправкой, что при всём при этом Керкленд является страной. Страной, которую не разглядеть в толпе, потому что она носит неизменно чёрные плащи, серые жакеты, коричневые старомодные пиджаки и шарфы; страной, которая нераздельно связана со своими людьми не только собственной душой и всем своим сердцем, но и внешней оболочкой.
Вечно молодой, но глубоко пожилой страной, которая не любит себя.
Смотреться в зеркало и видеть своё отражение – криво улыбающееся, бледное, часто даже с тёмными кругами под глазами – видеть этот уставший взгляд из-под коротких ресниц и ощущать всю свою заурядность, чувствовать, как мир растворяется в тебе, выедая внутренности, и как ты растворяешься в нём. Идеальное смешение, истинное, превосходно подобранное сходство.
Артур привык скрываться от камер, и не только потому, что воплощению страны не пристало мелькать на экране телевизора, в заголовках газет или даже просто на чьих-то случайных фотографиях, чтобы не раскрывать себя и создавать впечатление, будто их всех и вовсе не существует, но и просто потому, что Англия не никогда не любил фотографироваться.
Однажды Франциск привёз с собой какую-то странную штуковину, с первого взгляда напоминающую лишь обычную коробку на ножках, и с этого всё началось.
Первые снимки получались немного размытыми, да и ждать приходилось порою слишком долго, так что Артур начинал уже выражать своё недовольство, благо бранного лексикона в его голове всегда хватало. Бонфуа почти всегда смеялся на это – он вообще предпочитал не отвечать Керкленду тем же, пока дело касалось каких-нибудь пустяков – и говорил только, что это всего лишь проба, что они обязательно уничтожат всё после проявления.
Потому что англичанин не любил смотреть на себя, автоматически подсчитывая изъяны.
Со временем фотоаппараты стали менее громоздкими и дающими более чёткий результат, а Англия – всё менее охотливым до фотографий, потому что технология улучшалась изо дня в день и вскоре снимки появлялись за считанные секунды.
Франциск начинал фотографировать тайно.
У него образовалась целая коллекция цифровых снимков, которые он не распечатывал, так и оставляя их храниться в памяти сменной карты, и на большинстве из них был изображён Артур. Хмурый, раздражённый, подвыпивший, спящий (ох, особенно спящий), сонный поутру – каждый раз, когда Франция оставался у него или оставлял Керкленда у себя, воспоминания этих дней и ночей отпечатывались десятками, а то и тысячами пикселов на виртуальном полотне. Растрёпанные волосы, тонкие пальцы, сжимающие край подушки, выпирающие ключицы, острые колени, родимое пятно на бедре, родинка на правом плече.
Обычно Артур спит в позе эмбриона, и это, кажется, значит, что он замкнут, малообщителен и в какой-то мере жесток, но это только с виду.
«Хм», - думает Бонфуа, - «а ведь правда». И делает ещё несколько снимков.
Когда Керкленд просыпается, Франциск ещё не успевает спрятать камеру, так что утро неизменно начинается с недовольств и ругани, перерастая в перепалку и попытки отобрать друг у друга несчастный аппарат. В процессе француз успевает несколько раз увлечь Англию в поцелуй, тем самым обезоруживая его, и тут же сделать несколько смазанных снимков.
Артур пересматривает их потом и хмурится – с небольшого экрана на него смотрит его же недовольное сонное лицо, крупным планом, слишком близко, так, что можно даже разглядеть бледные веснушки на вздёрнутом носу. Что ж, это следует удалить…
- Стой, - перехватывает Бонфуа тут же, - не удаляй её. Мне нравится.
Англичанин косится на него непонимающе.
- Что именно? – спрашивает он, как-то мало ожидая ответа.
- Всё, - легко отвечают ему.
А потом чужая прохладная ладонь касается лица, и Керкленд уже инстинктивно тянется к губам, когда Франция наклоняется к нему, сидящему в кресле, и целует даже чрезмерно целомудренно для самого себя – в кончик носа.
- Иногда ты как ребёнок, - шёпотом произносит он, тепло улыбаясь.
И да, Франциск всё ещё не считает Артура привлекательным. Однако в нём есть что-то иное, что-то, не укладывающееся в обычные, установленные кем-то рамки привлекательности, это «что-то» таится в уголках его бледных губ, в изгибах рук, в ямочке меж ключицами, и поэтому от него каждый раз просто невозможно оторваться.
Франциск и правда считает Артура красивым.
Stomach.
И ровно тысячу лет мы просыпаемся вместе,
Даже если уснули в разных местах.
Мы идем ставить кофе под Элвиса Пресли;
Кофе сбежал под Propellerheads, ах!
Сплин, «Моё сердце».
Даже если уснули в разных местах.
Мы идем ставить кофе под Элвиса Пресли;
Кофе сбежал под Propellerheads, ах!
Сплин, «Моё сердце».
За окном уже занимается заря, и первые лучики яркого светила вспыхивают на горизонте, освещая облака, заставляя их превращаться из матовых серых в почти прозрачные голубые, по краям отливающие оранжево-красным. Снег от такого количества тепла и света не тает, и лёд пока ещё слишком твёрд, так что видимая из окна часть сада кажется развалинами ледяного замка с причудливыми колоннами (роль которых играют голые деревья), и всё вокруг блестит, такое белоснежное, почти безупречное.
Артур прислоняется лбом к балконному стеклу - оно кажется невероятно холодным по сравнению с ним самим – и прикрывает глаза, думая о том, что они даже и не успели толком выспаться, а время, неумолимо бегущее вперёд, по-прежнему не оставляет ни единого шанса на сон.
Бонфуа наверняка заваривает кофе – у Англии хорошее обоняние, словно у какой-нибудь ищейки, право слово, да и столь ненавистный ему запах он всё равно учуял бы при любых обстоятельствах. Впрочем, надо признать, что этот напиток и вправду бодрит, как ни что другое, особенно вот такими вот днями, когда и вставать-то с кровати не хочется, не говоря уже о каких-либо встречах, договорах и проблемах. Это так изматывает на самом деле, и Артур уже начинает постепенно осознавать, как это тяжело, совмещать личные отношения (а тем более – личные отношения с Франциском) со всеми остальными делами, которыми, будучи абсолютно свободным от дел сердечных, он готов был совершенно спокойно заниматься целыми днями и ночами напролёт.
Теперь его ночи преимущественно заняты Францией и его губами, его руками, его невероятным голосом, который заставляет подчиняться и забывать обо всём на свете, в том числе и о собственных обязанностях.
- Это не так уж плохо, - говорит Франциск однажды, явно подразумевая, что Керкленду следует иногда расслабляться, но тот только улыбается ему как-то натянуто и криво.
Англия, наверное, слишком привык быть один, решает потом для себя Бонфуа, когда понимает, что англичанин почти никогда не улыбается ему (да и никому, в общем-то) открыто, просто и тепло, не смеётся, будто бы всё ещё боясь показаться легкомысленным и чуть менее серьёзным, чем обычно. Даже при Франциске.
И тем не менее, когда он цепляется за плечи француза тонкими пальцами, и его кожа горит, а сбившееся дыхание кажется обжигающе-горячим, он закрывает глаза, полностью доверяясь, только тогда Франция действительно верит ему, верит в то, что наконец-то добился того, чего так долго желал.
Он забывает про кофе на плите, когда заглядывает в спальню, где ещё царит беспорядок и полумрак – неубранная кровать, несобранные вещи, нераскрытые шторы – а посреди всего этого одинокой тёмной фигурой стоит у балконной двери Артур, уже полностью одетый, задумчивый, такой правильный в своей вычурной строгости. Его руки в карманах брюк, а голова прислонена к стеклу, и он как будто бы статуя, холодная, мраморная статуя, которую спустили с её пьедестала и которую теперь совсем некому согреть. «Я здесь» мысленно говорит Бонфуа, обвивая его талию руками и касаясь губами шеи, чувствуя, как там, под такой тёплой кожей, ещё пахнувшей шампунем, которым он вчера пользовался, бьётся участившийся пульс.
И Боже, это, словно зависимость – раскрыв, наконец, тайну, ощутив Керкленда настоящего, не каменного, живого, всегда неизменно хотеть большего.
Это вспыхивает в один миг, точно пламя.
Касания перерастают в поцелуи, а поцелуи постепенно начинают напоминать осторожные укусы, и когда чужие руки задирают рубашку, Артур всё-таки делает попытку вывернуться, избегая прикосновений, останавливая, выражая своё наигранное недовольство.
- Я говорил тебе, что ты колючий?
- Когда меня это останавливало, - шепчет Франциск, и целует снова, а потом ещё и ещё, в итоге, несмотря ни на что, увлекая Англию обратно, согревать так быстро остывшую постель.
И англичанин смеётся, падая. Смеётся абсолютно непроизвольно, совершенно не желая того, однако француз скользит руками по его бокам и животу, целуя после, водя языком, и кроме всего прочего, это действительно… очень щекотно.
- Прекрати, - почти уже просит Керкленд некоторое время спустя, когда от смеха сводит мышцы, а впрочем, Франция и не собирается прислушиваться к его словам и хоть как-то реагировать.
Потому что ему хочется слышать этот смех, видеть эти эмоции, играть почти по-детски и заставлять Артура дурачиться тоже, отбросив всю свою настороженность. Они, конечно, достаточно наигрались в детстве, но кто сказал, что всё их детство было таким красочным и радостным? Ведь они никогда не были обычными детьми, и им действительно иногда приходилось решать взрослые вопросы и принимать жестокие решения по отношению друг к другу, действуя по приказу собственных правящих лиц.
Бонфуа не помнит, когда именно Артур разучился смеяться. Произошло ли это тогда, когда они впервые поглядели друг на друга, как на врагов, со всей отчаянной злостью, на которую только были способны юные сердца, или тогда, когда войны уже завершились, оставив за собой только огромные разверзнувшиеся пропасти, шрамы, боль и внезапное разочарование во всём, что когда-либо происходило.
Франциск не помнит, потому что, когда они, наконец, сошлись, и у них появилась возможность разглядеть друг друга, узнать, изучить даже, Англия уже был таким хмурым. Входить в его жизнь оказалось неимоверно сложным делом – заставить Керкленда отбросить часть своей гордости, унять свою язвительность, заставить-таки признать, что ненависть это не единственное, что может объединять их, таких разных, но таких близких именно поэтому.
Заставить засмеяться вновь.
А пока француз занят последним пунктом, не оставляя Артуру и малейшей надежды на сосредоточенное на делах и бумагах утро, в другом конце дома, на кухне шипит и переливается через край сбежавшее и всеми покинутое кофе.
Что ж, в любом случае, это не страшно, ведь англичанин предпочитает чай.
Для Обзоров