"Вutterflies"

[fnami]

Автор: Nami-тян
Фэндом: Hetalia: Axis Powers
Персонажи: Франция/Англия, люди
Рейтинг: PG-13
Жанры: Слэш (яой), Флафф, Философия, Повседневность, ER (Established Relationship)
Размер: Драббл, 3 страницы, 1 часть
Статус: закончен
Примечания автора: Этот фик - какое-то смешение моих мыслей насчёт жизни глазами человека и жизни глазами вечности. Впрочем, получается, что это почти одно и то же.
Также в основу легла мысль, давно крутившаяся в моей голове - мысль о том, что Франциску и Артуру в какой-то мере крупно повезло с их бессмертной природой, потому что только так они могли, наконец, понять друг друга.
П.С. Вторым названием, наверное, может быть "Глазами вечности".
ficbook

Люди любят смотреть на бабочек – белых мотыльков, летящих на свет, махаонов, оранжевых мигрирующих или больших тропических, размах крыльев которых достигает иногда десяти, а то и более сантиметров.
Люди любят смотреть на тех, кто живёт по людским меркам всего-то мгновение – долгожителям отмерено от силы года-полтора – но порой поражают своей красотой и своеобразностью, своим циклом жизни, которая являет собой короткую, но яркую вспышку, одну из миллиона тех, что горят, кажется, вечно. И этот их свет интересует, затрагивает души, живёт в людях, потому что каждый человек также мнит своей век слишком коротким, почти таким же, как у этих прекрасных созданий.
Человек не умеет летать, но строит свою судьбу на земле, и каждый организует её по-своему неповторимо, совершая ошибки, натыкаясь на пламя и обжигаясь, но вовремя одумываясь и снова бросаясь в водоворот новых, других, кажется, неопасных течений. Впрочем, некоторые так и погибают там – в плену мнимого тепла, прожигая себя и, тем самым, прожигая сердца своих близких, что болеют и переживают за них; вереницы людских жизней причудливо пересекаются, порой, в самых неожиданных местах, толпы людей вершат всемирную историю.

Вечность любит поглядеть на них глазами стран.
Везде и всегда – в парке, на работе, у озера, даже спящими в кровати – смертные люди интересны тем, кто бессмертен. Страны видят их насквозь – линии жизни, переплетения судеб, счастье, горесть, радость, боль – всё, чем живёт и что видит человек, видят и они, и это трогает их, это также саднит в груди и также вдохновляет на великие дела.

Огромные массы летящих в небытие - люди, словно бабочки, проживают своей короткий век и исчезают навсегда, храня в душе единственно неизменную надежду на то, что оставили свой неповторимый след в вечности.

Франция, как и, наверное, многие из рождённых этой самой вечностью, любит подумать об этом.

В конце сентября в излюбленном парке сплошь и рядом сваленные в кучи опавшие жёлтые листья, хрустящие, изжившие своё. Если взять их в руки сейчас, они ещё не рассыплются на мелкие, такие же хрупкие бесформенные кусочки, но в них уже нет соков, нет жизни, нет яркости. Лето давно позади.
Франциск не стряхивает один такой листик, опустившийся ему на плечо, а только умиротворённо выдыхает, сжимая тёплую руку Артура в своей. Скамейка большая, на том её конце примостилась ещё одна молодая парочка, и Бонфуа украдкой бросает на неё заинтересованные взгляды. Он уже знает, что эти двое только начали жить вместе, ещё даже не расписавшись, что позади у них ссоры и разочарования, консервативный отец девушки, противостоящий этим отношениям, и легкомысленная мать юноши, которая этому самому отцу категорически не нравится. Но Франция слишком любопытен, чтобы не заглянуть в будущее, – Артур бы в жизни никогда не вторгся в самое сокровенное – и вот он уже видит их милую белокурую дочурку, которая родится в конце следующего лета. Милашка, думает Франциск, и ему, пожалуй, хватает и этого – незачем знать лишнего, ведь, по крайней мере, за будущий год эти двое могут быть спокойны.

Вообще, когда они с Керклендом выбираются на прогулку, то всё чаще вот так просто молчат, сидя в обнимку, и Англия, каким бы странным это ни казалось, совсем не противится, а скорее даже наоборот: Бонфуа вечно мёрзнет, так что его приходится временами отогревать горячим чаем, а когда такого под рукой не находится, то, конечно же, объятьями. Эпоха вражды уже давно позади, но они по-прежнему помнят её, и воспоминание это кажется каким-то смазанным, далёким, как будто это и не их жизнь вовсе. Впрочем, возможно, это и действительно была совсем не их жизнь, потому что сражались-то люди, умирали люди, убивали люди, а страны только подсчитывали шрамы, изредка сталкиваясь лицом к лицу. О, вот тогда-то разгоралась бойня! У Артура до сих пор мурашки пробегают по коже, когда сцены войны приходят ему на ум, а Франция только молча копит всё в себе, да прижимает Англию сильнее, будто напоминая, что со всем этим давно уже покончено.

Мимо них прошагивают многие – кто-то с детьми, снующими туда-сюда и совсем не желающими уходить домой; кто-то в гордом одиночестве, рассматривая небо и безжалостно наступая на иссохшие листья; кто-то предпочёл в качестве собеседника только одного человека (друга или любовника?), потому что ему и его достаточно, а кто-то с родителями, потому что ещё слишком молод.
Но больше всего Франциск любит смотреть на пожилые пары. Прожившие бок о бок всего-то несколько десятков лет (для Бонфуа этого, естественно, непозволительно мало), они, словно молодые, так же любят, так же оберегают, не теряя уважения и проявляя заботу в каждом своём жесте и слове. Они, вместе с тем, знают друг друга как свои же пять пальцев – и вот что поражает Францию больше всего, это потрясает его до глубины души, то, как двое людей, чьи жизни слишком коротки для настоящей любви, могут притереться друг к другу настолько, чтобы с уверенностью сказать и показать окружающим - «мы действительно любим».

Бонфуа часто ловит себя на том, что начинает теряться среди этих людей, их судеб, прошлого, будущего, настоящего… всё это путается в его голове, слишком много информации, излишек данных, чрезмерное вмешательство во множество не своих дел.
И тогда он закрывает глаза, погружаясь в полный мрак, где нет ничего, кроме его собственного мира и тёплых ладоней Артура, согревающих даже в самый лютый мороз.
- Франциск?..
О, этот недовольный возглас, замаскированный под вопрос – Англия хочет сказать «Хватит пялиться на других, здесь есть я!», и Франциск уже знает это. Кажется смешным, но ему хватило парочки столетий, чтобы расшифровать всего Керкленда, его манеры, его взгляды, его жесты, его напускное спокойствие, под которым бушует целый ураган страстей, и, конечно же, все его потайные желания.

Артур любит долгие поцелуи по утрам, хоть и явно порой протестует; завтрак в постель, жалуясь при этом на крошки и на то, что есть в таком положении совсем неудобно; запечённый картофель - ну, это просто любит; длинные пальто, накрахмаленные простыни, пользоваться гелем для душа, который на самом деле принадлежит Франции.… Это список можно было бы продолжать вечно, и Бонфуа иногда откровенно удивляется сам себе и тому, сколько же времени заняло у них такое познание друг друга, ведь и Керкленд ни за что бы не доверился ему так открыто и так беззастенчиво, если бы не его собственный осознанный выбор.

Но порой для такого выбора нужна целая вечность.
И она была у них.

В спальне у Франциска всегда тепло, в отличие от спален Англии, и это во многом отражает привычки первого – он любит иногда полежать совсем нагим, как сейчас, – и привычки второго, что ни за что и ни перед кем не покажется в неприкрытом виде, насколько бы они не были близки. Возможно, поэтому-то Бонфуа и замерзает от малейшего дуновения прохладного осеннего ветерка – в его доме просто слишком жарко, абсолютно везде на самом деле, а с Артуром всегда становится ещё жарче.

Подушки смяты, простыни съехали куда-то на один край кровати, так что угол матраца выглядывает из-под складок белой шёлковой ткани, довольно лёгкое покрывало превратилось в бесформенное нечто, которым едва ли можно было прикрыть бёдра, что, собственно, и сделал Керкленд. Он уже почти заснул, тем временем, как Франция увлечённо вырисовывал пальцем узоры на его животе, лёжа на боку и подперев одной рукой голову. Их сегодняшняя прогулка на свежем воздухе подействовала просто прекрасно, ибо теперь ужасно клонило в сон, а впрочем, Артур всегда быстро засыпал после занятий любовью. Обычно Франциск не тревожил его в такие моменты, но не сегодня – сегодня слишком много мыслей в голове, слишком много спорных вопросов и непонимания, чтобы промолчать, – и он говорит, а точнее спрашивает, так, будто Англия поймёт или хотя бы услышит.
- Как им это удаётся?
- Мм?.. – переспрашивает англичанин, приподнимая веки и глядя на Францию непонимающим, сонным взглядом.
Тот пододвигается ближе, чтобы только мягко поцеловать в щёку – расспрашивать Артура в таком состоянии ни к чему вразумительному по определению привести не может.
- Ничего, - тихо говорит Бонфуа, окончательно передумывая насчёт разговора, – спокойной ночи.

А потом усмехается, потому что Керкленд переворачивается на бок, копошась и натягивая покрывало, и бурчит что-то еле различимое, а потом абсолютно внятно, так чтобы француз расслышал:
- Чёрт бы тебя побрал, Бонфуа, и поспать не дашь…

Что ж, плюс ко всему, Артур ещё очень любит поворчать.
Но это, пожалуй, и так уже всем известно.